Борис Васильев - А мы служили на крейсерах

Двое нас попали в одну роту и даже один взвод, а третий — совсем в другую.

Но как бы то ни было, только уж особой — то дружбы у нас не получилось, то есть в отпуск конечно вместе ездили, и оттуда тоже, а вот в училище или в отпуске как-то не очень вместе крутились — может просто разными людьми оказались, а может еще чего.

Ну да в общем то дело даже не в этом.

Родители мои — матушка особенно — регулярно в письмах про житье — бытье спрашивала, и постоянно про земляков поминала — мол напиши, как и у них дела.

Обычно что родителям пишешь — нормально все, что еще. Но вот угораздило одного из земляков моих — как раз того, с которым в одном взводе были — приболеть. Ничего в общем страшного, гайморит обыкновенный, положили в санчасть, пролечили, может даже и прокололи — но как раз только он из санчасти вышел — матушка моя очередное письмо присылает. И снова — как там да что.

Отписал ответ, что у меня мол все нормально, а вот Вовка Воронов — в санчасти с гайморитом лежал.

Отписал и забыл. Проходит недели может две, захожу в класс на самоподготовку — уж не помню, где задержался, народ — то в общем в основном по местам сидел. Чувствую — как-то странновато на меня поглядывают.

Потом старшина класса спрашивает:

— Ты Воронка (так его по фамилии кликали) не видел?

— Да нет — говорю — не видел.

— Ну счас он тебя кончит. Письмо из дома получил, прочитал, тебя обматерил — и искать побежал. Убить обещался.

Покопался в памяти — да вроде ничего … Жду.

Минут через пятнадцать влетает в класс Воронок, глаза бешеные, щеки горят — и - меня за грудки… Ну и текст соответствующий … самое приличное — «Убью, сука», остальное — за рамками нормативного..

Кое — как отцепился. Поорали друг на друга, пока не пришли в себя маленько. Спрашиваю, мол объясни наконец связно что случилось-то.

Тот опять слюной брызгать… Но объяснил наконец то, сквозь мат опять же и брызги… Получил из дома письмо, в котором матушка — его теперь уже — пишет, что он крайне нехороший человек, плохой сын, гуляет направо и налево, и вообще, вон мать Вити (моя то есть) сказала, что ты (он то есть) болел триппером…

Повторюсь — жители мы оба были деревенские, а там резонанс подобного рода событиям громкий получался… Так что весть серьезная… Мне честно говоря поплохело даже. Не писал ведь ничего такого.

Но не докажешь ведь, да и народ в классе орет, что мол сволочь ты последняя, раз такое про товарищей говоришь а тем более матери.

Поклялся я тогда перед всеми, что письмо, которое матери написал попрошу назад прислать, и объяснить заодно, откуда ноги растут у такой информации.

Прислала мне матушка письмо мое назад.

Там конечно все правильно — три слова о том, что Вовка мол в санчасти лежал…с гайморитом.

А вместе с моим письмом — и свое прислала, пишет, что мол не обижайтесь, такие уж мы, матери мнительные насчет своих деток, и дело — то мол ведь как было:

Стоят они с матушкой Воронка в одном магазине в одной очереди… Как твой — А как твой — Да нормально — И мой нормально — А мой написал, что твой в санчасти лежит… с эти…как его…гайморитом …Чем? Да гаморроем вроде … А-а-а-а-! Я так и знала, что у него гонорея…!!! На весь магазин… в деревне…

Прочитал я письмо — и свое и мамино народу, убедил, кое — как что не совсем уж сволочь…

Хотя конечно хорош гусь.

С тех пор правда никогда, ни о себе, ни о родственниках, ни о знакомых ничего такого родителям не писал.

Вот и до сих пор не пишу.

Только при слове «гайморит» — ежусь слегка…

Мы возвращались в Севастополь тридцатого декабря.

Настроение — прекрасное, за «боевую» — отлично, и в сердцах и в природе благодать.

На «мосту» собралась небольшая компания — Командир, зам, командир лодки, экипаж которой мы везли из Тартуса на межпоходовый отдых, и я. До подхода было еще время, трепались — ни о чем и обо всем. И черт меня за язык дернул:

— Ну что, Новый Год начнем с грубого нарушения воинской дисциплины?

— Почему?

— А Молодочка в комендатуру попадет. Он к Севастопольским патрулям непривычный.

Надо здесь сказать, что буквально за неделю до выхода — а уходили мы в августе — назначили нам лейтенанта-«дзержинца», воспитанника славного города Питера, Молодочку. Такая у него фамилия была. Ну, неделя перед выходом — сами понимаете — все в беготне и суете, так что на берег он если и ходил, то днем и по делу, города совсем почти не знал, а уж Севастопольскую комендатуру и патрулей-тем более. А у нас, их бывало немеряно — не Питерская вольница…