Том Вулф - Я – Шарлотта Симмонс

– Да что же уж такого глупого ты натворила? – спросила Беттина.

Но Шарлотта ее не слушала. У нее в мозгу словно щелкнул какой-то переключатель, и теперь оставалось только вновь обрести дар речи. Вот тогда первым ее вопросом к подруге будет такой: как найти повод, любой самый дурацкий повод, чтобы позвонить Хойту и чтобы при этом не выглядеть жалкой и умоляющей?

Когда Хойт вернулся, в библиотеке были только Вэнс и Джулиан. Вэнс подмигнул ему:

– Что-то ты на этот раз припозднился, старик. Ну как, плейбой, удалось… перепихнуться?

Хойт плюхнулся в свое персональное кресло и сказал:

– Ну-у-у… я бы не сказал – перепихнуться в полном смысле этого слова, но мы над этим работаем. Понял? Ничего, рано или поздно все будет нормально. Мы своего добьемся. А знаете, что я надумал? Приглашу-ка я ее на наш официальный бал.

– Что? Эту малолетку? – изумился Джулиан. – А как насчет той – Не-помню-как-зовут? Я ее так и прозвал – Не-помню-как-зовут, потому что ты с ней два месяца… протрахался в полном смысле этого слова, – он ткнул большим пальцем в сторону лестницы, – прежде чем узнал ее имя. Если бы в Книге рекордов Гиннеса была категория «самое долгое анонимное траханье», ты бы наверняка попал в эту книгу, плейбой хренов.

Хойт, рассеянно глядя куда-то в пространство перед собой, сказал:

– Насчет перепихнуться она была в порядке, мужики. Нет, честно, просто охренеть. Но она дала мне большой отлуп. Даже по телефону со мной больше не разговаривает, твою мать. Вот неблагодарная – считает, что я всего-навсего обычный бабник из клуба. Так прямо и сказала.

Вэнс и Джулиан в один голос взвыли.

– Бабник! – завопил Джулиан. – Твою мать! Нет уж, девчонку, которая так к тебе относится, приводить нельзя, да и лучше вообще с ней не связываться!

– Джулиан прав! – заявил Вэнс. – Еще не хватало привести такую идиотку на официальный бал Сент-Рея! Ни хрена, много чести будет!

Приятели еще некоторое время поприкалывались по этому поводу, но вскоре поток остроумия иссяк, и Хойт, дождавшись паузы, сказал:

– И все-таки факт остается фактом: на бал мне идти не с кем! Не могу же я просто позвонить любой девчонке и объявить: «Слышь, красотка, у нас тут в Сент-Рее завтра крутая тусовка, и я тебя с собой возьму, чтоб мужики не подумали, что мне вообще никто не дает».

– Есть вариант: ты всегда можешь отбить девчонку у Ай-Пи, – оживился Джулиан.

– Не понял. Ты это про кого? – спросил Хойт.

– Да ты ее знаешь – это Глория, с психологии-философии. Девочка первый сорт, пальчики оближешь. Да за такую бабу я сам готов себе левое яйцо отрезать. И как только этот мудак Ай-Пи сумел уговорить ее быть его девушкой на балу, я даже не представляю. Просто охренеть!

– Ну… нет, на хрен, – подумав, сказал Хойт. Затем, выдержав паузу, заключил: – Не-е-ет… Я все-таки использую свой шанс и приглашу Шарлотту.

– Эй, чувак! – торжествующе улыбаясь, воскликнул Вэнс. – Что я слышу? Твою мать, ты даже запомнил, как ее зовут! Наверно, это любовь!

– Вот вы все говорите – «круто», «крутой», – сказал Эдгар, – а что, собственно говоря, это значит? Что мы подразумеваем, когда говорим, что кто-то «крутой»?

– Если ты об этом спрашиваешь, – заметил Роджер Кьюби, – то ты уж наверняка не крутой.

– И не собираюсь им становиться. Мне только этого не хватало, – ответил Эдгар, явно намеревавшийся завести серьезный разговор. – Но что это значит? Вот кто-нибудь подойдет к тебе и спросит: «Дай мне определение слова «крутой». Что ты на это скажешь? Никогда не слышал, чтобы кто-то даже пытался сформулировать такое определение.

Эдгар был только рад, когда мутанты собирались у него дома. Им тоже это нравилось. Учитывая нелюдимость и необщительность Эдгара, не было ничего удивительного, что жил он не в общежитии, а в Городе Бога, примерно в восьми кварталах от кампуса. Он снимал маленькую квартиру в многоэтажке постройки 1950-х годов. Соседи Эдгара были в основном латиносы или китайцы. Один лифт в этом доме заслуживал того, чтобы сходить туда на экскурсию: старый, ржавый, страшно дребезжащий, дергавшийся на ходу и почему-то покрытый изнутри какими-то зазубринами, как будто его грызли. Когда его двери наконец открывались на нужном этаже, глазам посетителей представала мрачная до невозможности лестничная площадка. На нее выходили восемь абсолютно одинаковых металлических дверей, на каждой из которых было не по одному замку. Тем разительнее оказывался контраст, когда открывалась дверь в квартиру Эдгара: это был совершенно другой – волшебный – мир, царство вкуса и… роскоши, по крайней мере, по дьюпонтским студенческим меркам. Самый лучший эпитет, который можно было бы применить к жилью любого другого мутанта, – это «богемный». В квартире Эдгара, напротив, царил «актуальный стиль». Основу обстановки составлял современный мебельный гарнитур – кожа и нержавейка, медные лампы откуда-то из Небраски и ковер – огромный настоящий шерстяной ковер цвета натурального верблюжьего волоса. Бог его знает, какова была плотность плетения этого ковра, но каждый квадратный дюйм его выглядел роскошно, а по мягкости напоминал кашемир. Когда к Эдгару приходили гости, он вел собрание, уютно устроившись в шикарном – настоящем рулмановском – «слоновьем кресле» 1920-х годов. Отец Эдгара, известный биолог, был не то научным директором, не то администратором Кловисовского центра генетики. Кроме того, он унаследовал немалую долю семейного состояния, сколоченного когда-то на производстве боеприпасов для фирмы «Ремингтон». Отец Эдгара также коллекционировал произведения искусства и активно занимался благотворительностью.