Николай Кононов - Магический бестиарий

Словно это был какой-то последний день.

С улицы, кажется, это была осень, доносится венозный свист заваливающегося на крутом повороте трамвая. Жирный железный звук виража.

Во рту у меня делается едко, словно у меня ржавая стальная челюсть старика.

Голые мужчины, подростки, юноши, старые люди, протискиваются через липкий воздух, некоторые задевают татуировками друг о друга.

Так как в этой истории я должен быть сугубо достоверным, то не могу сказать, что он, тот усач, тогда посмотрел на меня.

Он был слишком занят.

Белый бесформенный кокон, неживую глыбу, он превращал в объем плоти, которая была ему невероятно дорога.

И эта «дороговизна» для меня, тогдашнего мальчика, близорукого подростка, очкарика, спрятавшего слабые очки в карман штанов в раздевалке, была очевидна.

Он будто источал вокруг себя щедрое ликование, выплескивая шайку за шайкой стеклянные фартуки воды на блестящее оживающее тело другого человека.

Будто уже что-то произошло.

Недоступное моему тогдашнему разумению.

Но вот тот поднялся, встал пошатываясь.

Двинулся куда-то как Голем.

Отдельность, отдаленность его мутного непроявленного опыта, как и вообще всей его сокрытой жизни, которой я был несколько раз столь остро и ближе близкого прикосновенен, является для меня гарантией чужого существования. Некой щедрой процедурой, удостоверяющей, что чужая жизнь, идущая помимо меня, – есть , наличествует, избыточна.

Вот она – тут.

Ни дар и ни кража, и, тем более, ни жертва.

И она, эта жизнь, – есть, кипит и колышется в плотской оболочке другого совершенно недвижимого существа. Покоящегося на лавке.

Садящегося.

Встающего во весь рост.

Проявляющего свою власть.

Свой закон обладания собою.

Особенным, преступным, проницающим взором я был словно исключен из правильного течения времени настолько, что увидел все как серию чуть размытых моей близорукостью картинок со стороны. Его, их, себя, сияющее время, мокрый воздух и шум прогрохотавшего трамвая. Именно увидел, узрел. Почти подглядел и похитил, домыслив.

Мой домысел… Значит довел до мысли.

Мне совершенно безразлична его практика. Всё его остальное.

То, что он делал во всю дурную бездну времени.

Так как это мне ничего не сулит.

А не обещая, ни к чему не понуждает.

У меня есть странное желание.

Неосуществленное, оно теперь определенно неосуществимо.

Вот оно: я как будто в первый раз в своей жизни прохожу улицей, о которой знаю так много только из смутных тревожных снов. Прохожу другим. Как-то попирая привычку. Не привычным путем, а наоборот, так, как ходил очень редко. Меня несет течение мимо того крыльца, где несколько раз видел его, курящего свою черную как сажа трубку.

Это летний день и скоро завечереет.

Плохой асфальт тротуара, взрытый с исподу корнями разросшихся пирамидальных тополей. Сторона улицы теневая. Чуть-чуть смеркается.

Посередине улицы чернеет траншея.

Он по-прежнему сидит в той же позе.

И он может всегда перегородить мне дорогу.

Так вот.

Я взволнован.

Мне трудно представить, как я подхожу, представляюсь и прошу рассказать о военном прошлом. Ведь он воевал. Кончил войну молодым офицером. В школе на каком-то стенде мутнело под плексигласом с процарапанными усами его туманное молодое фото, переснятое с документа.

Меня всегда останавливало даже в мыслях то, что я не мог себе представить, как он на меня посмотрит.

Еще одного укола к тем, так давно прошившим меня, я бы присовокупить не смог.

(по некоторым, не зависящим от меня причинам, я не могу указать пересказавшего их, но за дословность ручаюсь, правда, не могу представить каким голосом он это рассказывал)

Мы сидим в Сиваше – воды по самое это нежное место. На островке вырыли мокрые окопы. Затишье. Целый месяц сходили с ума от безделья. Я заточил саперную лопатку. Немецкую, конечно. Наша сталь против их – дерьмо. Я ей брился. Так вот, когда за долгое время попал в баню, так завшивел, что выбрился весь ею – с головы до ног. Лопаткой. Человек тоже иногда становится мраморным .

Я был в огнеметной роте. Такая клизма с рюкзаком – дает узкую струю огня. Как гигантское жало. В первый бой жахнул в немецкий блиндаж. Потом подхожу, а они там двое, розовые, запеклись как поросята. Лежат обнявшись. Я ранец снял, сижу– плачу. «Ты что, в первый раз на передовой что ли?» – спрашивают. «Нет, но я людей жарить не могу».