Николай Кононов - Магический бестиарий

Нет, все-таки без греха, ведь, как станет ясно, грех к ней совсем не прилипал.

одна зимняя сцена

Девица ест мандарин, подаренный инвалидом, и говорит мечтательно оранжевой кожурке-лепестку, прежде, чем бросить ее на свежий рыхлый снежок:

– Ну, почему мандарин не длинный как колбаса. Вот я бы его ела.

все прочие сцены исключительно летние

…задвинув на двух дверях проходной кухни амбарные щеколды, она перекрывала всем ход в сортир минут на двадцать, что дико изводило десять соседствующих семей. Всем вдруг делалось невтерпеж. Ну, просто до буйного припадка недержания.

Пара ведер горячеющей воды дымится на газовой плите.

На полу стоит наизготове мелкое цинковое корыто, как бескрылый фюзеляж планера.

От розового обмылка на блюдце восходит химический дух клубники.

В большом кувшине лоснится дождевая вода.

…вымытая Евгения шла к себе, озаряя двор белым сиянием непопираемой чистоты и расточительной свежести.

Злая Граня с первого полуподвального этажа перестает жевать праздничное куриное крыло в своей норе, глядя на шествие белой Евгении.

Я запомнил ее выходы на свет из душной сырой кухни.

С наскоро вымытыми за собой корабельными половицами.

После бани.

Словно она не имела ничего тайного, и вся существовала лишь на поверхности самой себя – в колыхание своей плоти, мурлычущей что-то, в смешке «ой-ой простыну», в какой-то удивительной гладкости и целокупности своего пышного стана с полотенцем на голове, и мягких округлых движениях.

Будто она была и не была одномоментно.

Будто ее сносили воздушные потоки туда, где она становилась невидимой или вовсе не существовала.

Белое тело было ее единственным достоянием, которым она могла платить, ибо работала бестолково и переменчиво. То проводницей в областных еле ползучих поездах, где только общие вонючие вагоны. То подметальщицей на метизном заводе в слесарном цеху. Пьянь и грубияны пугали ее как наглые фавны заблудившуюся недоступную им нимфу. После ночной смены она появлялась на кухне бледным исчадием. То где-то там еще – уже в полных сумерках и глубокой тишине неизвестности.

Вершина ее карьерных достижений – продавщица свежего хлеба в голубом ларьке на Неглинной. Но, сколько было мук, чтобы сдать квалификационный экзамен. Она тупо смотрела в чужие конспекты, сидя на дворовой лавочке. Сколько волнений перед медицинской комиссией.

– А если я хоть чем-то там больная, что ж тогда… – по-детски обиженно бурчала она целые дни перед походом в ведомственную поликлинику, где заседал требовательный синклит врачей.

Только тело ее и выручало.

В нее влюблялись, за ней ухаживали в меру умения.

Под ее окном утаптывали глубокими вечерами палую листву вяза, уминали скрипучий снежок, шаркали в летней пыли. Глубоко и безнадежно вздыхали. С волнением выдували в темноту ее имя, как мягкий большой мыльный пузырь:

– Жиеня, Жень, ну…

– Ну чо тебе «ну», ахламон, знаю я твои «ну» – ответствовала она ахламонам.

– Выдь, а, Жень…

Ну и так далее.

Бессонная Граня начинала шипеть в темноту из форточки своего полуподвального окна.

Перед Жениной дверью и под окном всегда валялись окурки, как знаки несостоявшихся свиданий.

Впрочем, у нее был муж и единственный отпрыск, как капля воды похожий на белокурого красавца-папашу, а это, как известно, не к добру.

История замужества была недолгой. Длинный Анатолий оказался, как испуганно рассказывала на кухне она, «ну прям психованным». Внешне тихая жизнь с белотелой Женей так на него повлияла, что он в конце первого года совместного тесного бытия оказался в серьезной психушке. И стайка белоперых ангелов спускалась за ним с больничного потолка в искрах электрошока.

Он рассказывал об этом, сидя на лавочке, проницая взором остекленевшего собеседника.

Она от него как-то легко отделалась.

– А коль вдруг ему втемяшится спалить меня с сынуленькой ну или еще там чего, – тревожно мыслила разведенка вслух, обращаясь к сковороде с подгорающей картошкой.

Надо отметить, что при все своей телесной воздушности и легкости, пищу она готовила непременно пережаривая, доводя до «золотистой корочки», до «жара и пыла», жарила, что называется «в сласть, до черноты». И все соседи были оповещены духом горелого сала или растительного масла об ее очередных кулинарных кульбитах. Страшнее черных антрацитовых беляшей были только коричневые керамические пескари. Казалось, что кухня тонет во взрывах аплодисментов и горелым овациям не будет конца.