Николай Кононов - Похороны кузнечика

Я хочу накапать им по пятнадцать капель корвалола, если бы у меня был с собой пузырек... Или украсть для них душную походную палатку с военного склада. Или отпереть каптерку. «В минуту страстного лобзанья». Мне очень хочется, чтобы эти сердечные доходяги кончили, изошли со стоном, повалились, крутясь, на скат берега, как в кино, я был бы тоже так счастлив.

Это был бы настоящий венец этой ночи – кардиологический апофеоз.

Он очень старается.

Вот-вот их сведет тусклая судорога.

Я припоминаю все свои разочарования и поражения.

И, кажется, заражаю их.

Как чумой.

На расстоянии.

Они антиподы этой ночи, города, зловония и моего краха.

Они утомленно и бессмысленно расползаются.

Дядька трет себе под фуфайкой грудь, там, где сердце. Никак не может отдышаться.

Вот они сидят в полуметре друг от друга, утратив всякий общий интерес.

Именно здесь была раньше переправа на Сазанку. У берега стоял полуутопленный в воде зеленый курятник дебаркадера. К нему вели низкие шатучие сходни, хлюпая, они зачерпывали фартуки зеленой воды. Бабушка ни под каким предлогом не признавала никаких других мест отдохновения в саратовских окрестностях, кроме Сазанки. Пока этот пляж не прикрыли – песок стал наполовину состоять из битых бутылок и рыбьих костей.

Правее – мощный бетонный клык опоры. Он стоматологическим кошмаром выпирает из черной липкой воды в трех десятках метров от кромки берега. Словно из черной десны. На него ничего, кроме твердого времени ночи, не опирается. Наверху корона – будто после взрыва какие-то металлические фрагменты, не соединенные ни с чем.

Что может обещать эта жизнь?

Тахикардию хлюпающей воды?

Сердечную растраву душного куриного воздуха?

Травму головного мозга, как вот этому голому безрассудному ныряльщику.

И этого обещанья много...

Я тоже раздеваюсь догола.

Меня охватывает, словно обруч, нехороший тихий азарт. Ком одежды прячу под брезентовый тент лодки и ловлю себя на том, что могу и не вспомнить позже это мусорное место. Остаюсь только в очках. Замечательная ночная одежда. Смоляная липкая вода оказывается теплой и легко проницаемой, и я плыву ровным бассейновым брассом в сторону плеска ныряльщика, заливая зренье смутной пленкой, словно слезами.

Я очень хорошо плыву, на выдохе ныряя в косую антисанитарную воду.

(Я ведь переплывал когда-то Волгу, трясь о твой бочок, мой верткий пернатый нырок.)

Под этим же звездным небом. Мы чуть не попали под бесшумную нефтеналивную баржу. Но ты ничего не помнишь... Да и я, пожалуй.

Все мое прошлое схоронено под этой твердью.

Все мое умопомрачительное достояние.

Все нетленные мощи моих утраченных чувств и драгоценный хитин моих захороненных иллюзий, словно насекомых.

Весь мой колумбарий.

Вы все – кузнечики.

Я вас уже закопал. Опустил в нарядную мишуру забвенья.

И тебя?

И тебя.

Так тепло, что, когда поднимаешь руку, нельзя понять в воде, она еще или уже в воздухе. Все едино.

Почему я не могу дышать водой, как ихтиандр?

Я отчаянно кашляю, хлебнув ради пробы.

Я подплываю к железной лестнице, приваренной к быку. С приветствием: «Что, друг, духота, на хуй!» – меня опережает веселый подвыпивший купальщик, он плывет по-народному, крутя башкой из стороны в сторону, как штопором в бутылке, волжскими энергичными саженками, к скобкам металлической лестницы, выступающим из бетонной стены, как швы из раны. Они такие ржавые, что и мысленно к ним нельзя прикоснуться. Крякая, он схватывает ближние к воде и начинает подтягиваться вверх, как гимнаст. Я вижу его неширокие плечи, жилы напрягшейся узкой крестьянской спины, вижу его белый в свете береговых фонарей, будто фаянсовый, зад. Он по-звериному хватается за перекладины лестницы. Я ползу за ним, задирая голову, так как боюсь высоты. На меня капает вода с его тела. Я вижу его мокрые пятки, голени, тощие икры, свежий косой шрам на бедре, густые завитушки черных волос в прогалине белых ягодиц, отвислую мошон ку с перекатывающимися ядрами. Почему-то мне кажется, что он очень, чересчур для этой ночи и этого черно-ржавого места живой. Он, с этим месивом между ног, с жалкой растительной порослью, – как напрасная нежная рассада на щебне этой ночной поры.

В нем есть какая-то изначальная высокопарность.

От этого образа нежности и незащищенности (в соматическом смысле) мне не отвести взора.