Николай Кононов - Нежный театр

На заправке меня обожгло духом бензина. «Любишь этот запах?» И я сказал не раздумывая, имея ввиду только глагол «любишь»: «Больше всего в жизни».

Бессмысленное буйство Москвы сочилось сквозь сполохи высоких фонарей.

Мне захотелось покупать паленую водку, повядшие гвоздики, смешные презервативы, извергать веселые богохульства. Ощущение жизни билось во мне как шнур. Я очнулся древним человеком. Я увидел огромные дома, возведенные по указу тирана. Они дыбились колоссальными простыми числами, чью некратность я должен был еще доказать. Я думал как нелегко выразить эту очевидность. Ведь эта работа, если ею заниматься только с тупым карандашом, листком бумаги и отуманенной однообразием головой, займет многие годы, если не всю жизнь. На меня рушился кавардак чисел, и я проверял, обводя языком податливые уста, самое простое – признаки делимости на те, в плавности которых не сомневался. Три, пять, шесть.

Мелькнула, подсвеченная мертвенным светом, напыщенная церковь. Она обрадовала меня как трудная задача, разрешение которой приходит во сне. Ярусы колокольни, как действия, легко проистекали одно из другого. Как движения пловца, опрокинувшегося в воду и позабывшего о своем теле. Легкий выдох – нырок – вдох. Меня уносит гигантский тоннель, сквозь который мы едем, и ладонь всею пятерней розово-желтого света звонко бьет по лицу.

Я входил в бухающую дрянную дверь обшарпанного подъезда без возврата.

Запахло собакой, словно подуло с сеновала.

О, животные в доме, как хорошо…

– У вас мыши есть? – спросил с надеждой я.

– Нет, а ты что, боишься их?

Уже раздевая его, я ответил:

– Нет, люблю.

Одежды было совсем немного. Я быстро справился. Я понюхал плечо – тихий перетопленный в замкнутости дух едва пробивался ко мне, будто закрывают двери вагона метро, и в плотной толчее он вот-вот исчезнет. Запах, тело, мое чувство, все на белом свете. Они робкой толпой тихо толкают меня в ноздри.

Я сплю.

….Впервые я знал гораздо больше, больше, чем просто «я существую», – я знал про себя все. И сухость этого списка ошеломила меня.

Мне стало ясно, что забвения не будет.

Как будто мгновенно собрался пазл, где все линии сплотили безотрадно разбросанные вещи, смятую несвежую постель, еду на столе, вывороченную из пакетов, несколько измятых тюбиков из-под клея. Я увидел все помещение и от его мгновенной нескончаемой убогости у меня не защемило под ложечкой. Все стало мутным.

В этом зрелище ничего физического не было, – не более, чем выброшенная за край памяти фотография какого-то случая, куда попало и мое голое тело.

Что же еще?

Запах сквозняка и потушенных вымокших в блюдце окурков.

Еще?

Смертный дух сумерек утреннего часа, будто не будет дня.

Тело мое было не очерчено, его атмосфера принимала непомерную, уже ненужную мне ласку. «Ма…» – обратил я мольбу теплому чавкающему звуку.

Зрелище с непроизвольной силой ливня, тумана, снегопада протащило всего меня сквозь спазм браслета – от напрягшихся лодыжек, через голени, бедра, живот к источнику слез, запульсировавшему между сердцем и средостением. Я почувствовал себя как сумму далеко разбросанных органов, розовых слабых внутренностей, как утробу, заполненную этим часом, не имеющим амплитуды.

Мое лицо запуталось в пеленах и не было никого на свете, чьих сил хватило бы отогнуть треугольник несвежего хлопка, где я дышал собой.

О, если меня приоткрыли бы, я увидел бы, увидел бы то, что хотел видеть всегда – вчера, завтра, сто лет назад, и тогда, когда счисление, его такт будут бессмысленны.

За окном серый свет садился на несклеванные грязно-красные ягоды. Значит это – рябина. За окном – рябина. Военная погода. С такого дня могла начаться самая страшная война.

«Нет, ваш номер телефона мне ни к чему, ничего повторить нельзя. Все разгадки отвратительны. Нет, ничего не надо, я не хочу этого ни знать, ни видеть».

…………………………….

«Ты ничего не понял… Отец… Ты ни-че-го не понял. Ты, папа, ничего не понял…»

_________________________

Никто не подозревал, что все может кончиться столь искрометно, будто из проекционного аппарата выдергивали оплавляющуюся пленку. Ударил ли меня в ноздри дух летучего целлулоида, воздушного ацетона?

Я сжал объятия, еще сильней, еще.

Ну как, тебе не жмет?

Он мне поддавался.

……………………………………………………..

Погода, наконец, проникает в мое сердце, как любимый человеческий голос.

Снова незримо и тихо, почти бессловно приглашает меня к бытию. Не наделяя меня ничем, меня провозглашает. Одним дыханием, которое вот-вот иссякнет.