Николай Кононов - Нежный театр

Одинокое облако темнело графитом, оно подпирало шевелящийся небосвод – вот важная примета.

И вот еще одна – женщина в долгополой алеутской шубе пытается раскурить сигарету. У нее в руке пустой поводок. Когда мы будем возвращаться она наверное возведет дом-иглу из намертво отвердевшего снега.

Я вспомнил как целую жизнь назад я ладно жег игры с картами для ходоков от точки к точке. Как легко побеждал автора бестолкового вопросника, как мне казалось, что я способен угадывать – каким ребром выпадет крапленый кубик. Поболтав им в стакане, за секунду перед тем как открыть глаза.

Господи, неужели я сжег все коробки?

До одной?

Эти видения накрыли меня как стакан игральную кость.

Мое прошлое убегало от меня так же поспешно и легко, но уже навсегда. Я обставил его в два хода.

Мы шли в сторону группы высоких домов. Я все-таки догнал его. На «Слав!» он остановился. У него в ушах наушники от плеера. Я заговорил вслух, назвав имена черноты: «гудрон, рубероид, битум, нефть», – когда мы вдвоем поднимались в лифте. Он передал мне одну капсулу и почти приникнув к нему я услышал бедлам и ухающие сумерки звуков как след мировой возни, будто припал к нарождающемуся плоду.

Мы, мешая друг другу, вытирали ноги о коврик.

И меня словно толкнул дух закрытого молодого тела, когда он скинул поношенную курточку, раскрутил шарф и оправил свитер. «Как дитя из пелен», – подумал я.

Я уставился в заблестевшие украшения – рядок разнокалиберных колечек по всей кромке ушной раковины, (я вспомнил прекрасное слово «завой»), белые кольца на пальцах, браслет на запястье, тесная нитка каменных бус и какой-то амулетик – они маячили передо мной как прибор гипнотизера.

Чуть-чуть, совсем чуть-чуть вывернутые губы (я, повторяя слова, понимал, что начинаю волноваться), глубокие глаза с легкой поволокой истерии.

Мне вспомнилась древняя история о братце моей бабушки, сраженном в малолетстве молнией в чистом поле у ручейка. Ни с того ни с сего. Говорят, небо было чистейшим, как и его мертвое тельце, будто уснул. Мне стало его безмерно жаль. Но я ненавижу слезы, точнее себя, наблюдающего рыдания.

За окнами по шоссе кралась в даль редкая машина, и последний желтый аквариум автобуса съезжал под косогор, чтобы там расколоться. Движение сшивало текучим светом фар планы сине-черных небес, под чьим овалом стояли одинокие группы домов, и непроницаемую растительность ползучего леса. «А разве там не убивают по-прежнему?» – чуть не спросил я.

Темная фигурка исчезла, метнувшись в заросли на свою верную погибель вослед за крупной собакой.

Мне всегда казалось, что дальний московский холм должен обязательно начать вращаться под тяжестью построек. Слишком правильным и безупречным был его спокойный скат. Многоэтажки разрозненными группами теснились у посинелого горизонта. Ни одной надписи «Гастроном», «Одежда» или «Обувь» не скрадывали опрокинутую в циклопическую даль картину.

Вот мы с ним стоим очень близко. Это случилось само собой. Просто что-то во мне сработало. Я перестал сам себе сопротивляться. Нас друг к другу кинуло. Хотя не было ни повода, ни мотивов кроме самого броска, которого я не заметил. Лишь почувствовал свое тело как стеклянную оболочку, как колбу, где чуть пошевелился гомункул, народившийся сам по себе. Будто кто-то пристально смотрел сквозь меня в мое прозрачное нутро, следил за тем, что во мне двигается, оживая.

Гомункул сам порождающий себя.

Вот-вот я начну говорить с трудом. По слогам, как идиот.

Зачем он носит тугую косынку на коротко стриженных волосах, будто до меня дошел слух о сыпном тифе, бушевавшем почти век назад. Слух о годах костоломных революций и кошмаров. Тихие глухие волосы. Неровные. Грим желтизны и бледности, блестящие глаза с наворачивающимся веком, масляные голубоватые белки. Эти руки запросто берут скупую пищу, обуглившуюся картофелину, торопливо в чистом поле у кострища. Еще – идет вертикальный снег, но не доходит до огня. «Нет, просто как белка, такой зверек», – подумал я.

Его ладонь легко скользнула в горловину моего пуловера и плотно пощекотала то место шеи, где кадык и подбородок разделены узкой вогнутой седловиной.

«Уйдем отсюда, пожалуйста, а?» – запинаясь попросил я. Он закурил, и я смотрел на него не отрываясь. На мягкий, чуть заваленный неевклидов подбородок; глядя на его спад я мог думать о чем угодно; и мысли пропадали как дым.

Немного монгольский разлет скул и желтый, видимый только вблизи пушок на коже, он словно сглаживал, смягчал и тупил мое зрение. Я улыбался, всматриваясь в тонкие пальцы с покусанными ногтями, в розоватые следы заусениц, словно слушал безыскусную фразу, не требующую завершения.