Виктор Мануйлов - Распятие

Собственно говоря, невоспитанностью провинциалов меня не удивишь, но здесь имела место не только невоспитанность, но и плохо скрытая, если так можно выразиться, оппозиция: мол, хоть вы и столичная штучка, а мы тоже не лаптем щи хлебаем.

В других обстоятельствах я не преминул бы как-нибудь тонко поддеть его, но на этот раз сдержался, потому что этот человек был мне нужен. Не мне, вообще говоря, а, скорее, ему самому, Анисиму, тому мальчонке-пастушку, коровам, лисицам и суркам. Поэтому я подавил в себе неприязнь к сидящему напротив меня представителю и принялся излагать ему историю с коровами, Анисимом и всем остальным, опуская подробности личного в этой истории участия.

Я вел себя вполне благородно и сознавал свое благородство. Мне нужно было, чтобы и этот человек проникся таким же чувством. Но до него, похоже, никак не доходило, зачем я рассказываю эту историю. Он сидел потупившись и сосредоточенно ковырял ногтем мозоль на своей ладони. Наверное, у него огород, — тут у всех огороды, потому что в магазинах ничего не купишь, — и он проводит на этом огороде все свое свободное время. Поэтому все они здесь одинаково загорелые, одинаково угловатые. Одинаковые, одним словом. А ведь ему лет тридцать — не больше. Почему же он молчит? Где пыл, с которым он выступал на заседании комиссии всего лишь два дня назад? Я даю ему в руки такой козырь! Он должен вскочить и мчаться к тому логу, привезти оттуда протокол и положить его на стол комиссии, как неопровержимое доказательство того, что…

Доказательство чего? Завод ведь все равно не закроют, производство не остановят. Во всю идет строительство второй очереди, закладывается фундамент третьей, поодаль начинается строительство завода по производству гелия, так необходимого нашему подводному флоту, а об очистных сооружениях ни гу-гу. Очистные сооружения — вот за что надо драться. А он равнодушно ковыряет свою мозоль. И вид у него неряшливый. Подстать виду из окна. И смотрит он как-то… враждебно, словно я толкаю его на что-то неприличное.

Ненадолго же его хватило, черт побери!

Да он просто, наверное, из тех тупиц, которым скажут: «Прямо!» — он идет прямо, скажут: «Направо!» — повернет направо. Вчера у него было постановление Совмина о том, что новые предприятия без очистных сооружений не принимать в эксплуатацию, — он и не принимал, сегодня его снабдили новой инструкцией — и он готов поставить подпись под любой чертовщиной.

Впрочем… Ну, поставят, положим, пылеуловители на трубы, а потом что? Потом соберут эту пыль и свалят в какой-нибудь ближайший овраг. И не горсточку, а сотни, тысячи тонн всякой ядовитой дряни. И будут ее размывать дожди и разносить ветры. При нашем-то варварстве… Господи, мы все распяты на нашей распятой земле…

Но я не говорю молодому человеку о своих сомнениях: у него и своих предостаточно. Я уже вообще ничего не говорю. Более того: я жалею, что пришел в этот, с позволения сказать, кабинет. Действительно, зачем? Что толкнуло меня на этот шаг? Безумные глаза Анисима? Раздутые бока издохших коров? Причитания глупой деревенской бабы? Удушье в собственных легких? Полуобморочное состояние, в котором я делал искусственное дыхание? Тупое равнодушие мужиков на краю лощины? Философствования Вадима Петровича? Немой укор старшего лейтенанта Баранова и Сержанта Иванникова из сорок третьего года? Или во мне говорит моя больная совесть? А с какой стати этой совести потребовалось заговорить именно сейчас? Разве мало было у нее поводов заговорить до этого?.. Жалкий, ничтожный бунт раба — вот что такое мой приход в эту убогую камеру, в которую заточили вопли земли, рек и облаков. Вон они — в тощих папках за стеклом, загаженном мухами… Да и какое мне дело до их воплей? Я сам готов вопить каждую минуту. У меня, между прочим, язва двенадцатиперстной кишки, с нервишками далеко не все в порядке! И семья у меня только внешне благополучна, а на самом деле бог весть на чем держится…

— Этот завод еще только начали строить, а уже столько людей погубили, — неожиданно произнес молодой человек, бросив на меня короткий, из-под лобья, взгляд, и смахнул со стола нечто, что он наскреб со своей ладони. — В прошлом году взорвался резервуар — двадцать восемь женщин… совсем еще девчонки… поубивало. И люди травятся чуть ли ни каждый день…

— Ну, это вы явно преувеличиваете: каждый день…

— Да ничего не преувеличиваю! — воскликнул он с негодованием. — По-вашему, если травятся, то обязательно с летальным исходом, а если чуть — так и не в счет?