Гари Штейнгарт - Абсурдистан

— Мы пьем за женщин, — сказал Руслан. — Алеша жалуется, что Света потешается над его удалью в постели и грозится бросить его, если он не переедет в Бостон и не устроит ей комфортабельную жизнь в модном пригороде.

— Печальная правда, — подтвердил Алеша-Боб. — А Руслан рассказывает, что его жена изменяет ему с сержантом милиции и что он обнаружил пятна на ее колготках и трусиках.

— А еще когда они ц-ц-целуются, — застенчиво произнес Валентин, запинаясь, — у нее изо рта подозрительно пахнет мужчиной.

— А что касается нашего друга Валентина, — сказал Руслан, указывая на художника, — то и он, несмотря на молодость, уже знаком с муками любви. Он влюблен в двух проституток, которые работают в стриптиз-клубе «Алабама» на Васильевском острове.

— Ну, значит, за женщин! — провозгласили мы, чокаясь стаканами.

Словно в ответ на наш тост подошла хорошенькая грузинская девушка, поставила передо мной новую бутылку водки и положила нам на тарелки поджаристые кебабы из баранины. Мы принялись задумчиво жевать их, и на зубах у нас хрустели кусочки лука. Солнце проплыло на запад над каналом, протекавшим мимо ветхого ресторанчика, мимо городского зоопарка, где когда-то гордые львы Серенгети [5] Национальный парк в Танзании. теперь живут не лучше наших пенсионеров, и направилось на зеленые пастбища Евросоюза.

Нас охватила типичная мужская русская печаль.

— К слову, о женщинах, — сказал я. — Я боюсь, что моя девушка из Бронкса, Руанна, может стать добычей эмигрантского писателя Джерри Штейнфарба.

— Я помню этого типа, — заметил Алеша-Боб. — Как-то раз видел его в Нью-Йорке после того, как он написал свой роман «Ручная работа русского карьериста». Он считает себя еврейским Набоковым.

Руслан с Валентином фыркнули при одной мысли, что такой субъект может существовать в природе.

— Думаю, не следует подвергать молодых людей воздействию Штейнфарба, — сказал я. — Особенно в таком колледже, как Хантер, где студенты бедны и восприимчивы.

Мы выпили за трудную жизнь впечатлительных бедняков и за конец американского империализма под личиной Джерри Штейнфарба. По-видимому, подобные чувства особенно сильно овладели художником Валентином, который опрокинул свой стакан и устремил взор к небесам. Это был тощий парень с болезненно бледным и чрезмерно серьезным лицом, присущим славянским интеллектуалам. Все отличительные признаки были налицо: льняная козлиная бородка, налитые кровью глаза, неровные нижние зубы, большой нос «картошкой» и солнечные очки ценой тридцать рублей из киоска в метро.

— Ты не любишь американский империализм, да? — обратился я к нему.

— Я м-м-монархист, — заикаясь, произнес парень.

— Да, сейчас это популярная позиция молодежи, — сказал я и подумал: «О, наша бедная интеллигенция, лишенная собственности! Зачем же преподавать им литературу и искусство ваяния?» — А кто же в таком случае ваш любимый царь, молодой человек? — осведомился я.

— Александр Первый. Нет, погодите… Второй.

— Великий реформатор. Ну что же, это очень мило. А кто же эти ваши подруги-проститутки?

— Они исполняют акт «мама с дочкой», — объяснил художник. — Некоторых людей возбуждает, когда мать с дочкой трогают друг друга. Они из Курска. Очень образованные. Елизавета Ивановна играет на аккордеоне, а ее дочь, Людмила Петровна, может цитировать известных философов.

Как ни странно, было что-то трогательное в том, что он называл их по отчеству. Я сразу же понял, чего он хочет. В конце концов, это единственный путь для наших молодых Раскольниковых.

— Я спасу их! — пылко произнес Валентин, и я ни минуты не сомневался: не спасет.

— По-видимому, вам нравится дочь, — предположил я.

— Обе мне как родные, как семья, — ответил Валентин. — Если вы их увидите, то поймете, что они не могут жить друг без друга. Они как Наоми и Руфь.

Мы быстро опрокинули одну стопку за другой — сначала за Наоми, потом за Руфь. Настроение менялось в сторону воинственности и сентиментальности. Беседа становилась обрывочной.

— На хрен их всех, — сказал Руслан. — Правда, я не понял, о ком идет речь. — Бросьте их всех под трамвай! Мне наплевать! — Грузинская девушка принесла еще баранины и хачапури. Мы выпили за Грузию, красивую, неуправляемую, терпящую лишения страну этой девушки, и она чуть не бросилась нам на шею, плача от стыда и благодарности.

Прибыла новая партия бутылок с водкой — по одной на брата.

— Я выхолощен, — жаловался Алеша-Боб театральным голосом, который появился у него в России. — Как она может так со мной поступать? Сколько же еще я могу ей дать? Я отдал ей все, всю свою душу. Почему она не может любить меня таким, как я есть? Что, по ее мнению, ждет ее в Бостоне?