Гари Штейнгарт - Абсурдистан

— Вайнберг! Вайнберг! Вайнберг! — вопил он.

— Помогите мне выйти из машины, молодой человек, — обратился я к нему. — У меня для вас есть доллар. — Пока эти ребятишки кружили вокруг меня, как дервиши, выкрикивая мою фамилию, я заметил гогочущих мужчин, которые яростно курили в тени Стены Плача. При ближайшем рассмотрении половина их была всего лишь тинейджерами. На головах у них были шелковые ермолки, нечесаные черные волосы падали на глаза, долговязые фигуры не были подтянутыми — сказывалась сельская жизнь.

— Это ваша девушка? — поинтересовался один из них, указывая на Нану. — Она еврейка?

— Вы что, с ума сошли? — воскликнул я. — Это же Нана Нанабрагова!

— Мы можем подобрать вам славную местную девушку, — предложил другой. — Горную еврейку. Хорошенькую, как Суламифь, и сексуальную, как Мадонна. После того как вы на ней женитесь, она будет выделывать всякие штуки. И половину из них — на коленях.

— Грязные мальчишки, — фыркнул я презрительно. — Какое мне дело до религии? Все женщины одинаково хороши, когда стоят на коленях.

— Как хотите, — ответили тинейджеры, почтительно расступаясь перед стариком, который опирался на Абрама. Его смуглое лицо утонуло в белой пушистой бороде; один глаз навеки закрылся, другой мигал слишком уж настойчиво, а рот что-то лепетал, брызгая от счастья слюной.

— Ва-а-а-айнберг, — проблеял он.

— Это наш ребе, — сказал Абрам. — Он хочет что-то вам сказать.

Ребе несколько секунд что-то мне втолковывал на местном наречии, оплевав с головы до ног.

— Говорите по-русски, дедушка, — попросил его Абрам. — Он не знает нашего языка.

— Ой, — сконфузился ребе. Он пригладил желтоватые седые волосы и с трудом заговорил на ломаном русском. — Ваш отец был великим человеком, — произнес он с сильным акцентом. — Великим человеком. Он помог нам построить эту стену. Посмотрите, какая она большая.

— Мой отец помог построить эту стену?

— Дал нам деньги на кирпичи. Купил пальмы в Израиле. Без проблем. Он ненавидел арабов. Мы повесили мемориальную доску.

Один из куривших мужчин отступил от стены и постукал указательным пальцем по коричневой красивой табличке, на которой я сразу же узнал орлиный нос моего отца, левый глаз, сделанный художником из каких-то печальных иероглифов, и саркастичную толстую нижнюю губу, намеченную перекрестными штрихами. «БОРИСУ ИСААКОВИЧУ ВАЙНБЕРГУ, — было написано на табличке. — КОРОЛЮ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, ЗАЩИТНИКУ ИЗРАИЛЯ. ДРУГУ ГОРНЫХ ЕВРЕЕВ». А ниже шла цитата из моего отца на английском: «НЕОБХОДИМО ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ».

Курильщик протянул руку, и я заметил, что его пальцы покрыты выцветшей синевато-зеленой татуировкой, свидетельствовавшей о долгих сроках, проведенных в советских тюрьмах.

— Я Мойше, — представился он. — Я провел много лет с вашим отцом в Большом доме. Для нас, евреев, сидевших там, он был отцом родным. Он всегда любил вас, Миша. Говорил только о вас. И больше никто никогда не будет вас так любить.

Я вздохнул. Я расчувствовался, на глазах у меня выступили слезы. Увидеть лицо своего отца, смотревшего на меня здесь, на дальнем аванпосту еврейства… «Взгляни на меня, папа. Посмотри, как сильно я похудел за последние несколько недель! Посмотри, как мы похожи друг на друга в профиль. Во мне больше не осталось ничего от моей мамочки. Я теперь весь — ты, папа». Мне хотелось очертить его лицо пальцем, но меня отвлекли несколько евреев средних лет, желавших пожать мне руку и сказать на ломаном русском, как весело и осмысленно они проводили время с моим Любимым Папой и в Большом доме, и за его пределами и как после распада Советского Союза они работали вместе, чтобы «делать все больше и больше денег день за днем».

Ребе вдруг издал какой-то странный звук, словно закипающий чайник, — это мокрота с шумом пыталась пройти через старческий нос.

— Он плачет, — объяснил Абрам. — Он плачет, потому что для него честь — увидеть такого важного еврея здесь, в его деревне. Ну-ну, дедушка. Все хорошо. Скоро все пройдет. Не плачьте.

— У ребе немножко не в порядке с головой, — объяснил мне один из друзей отца. — Мы послали в Канаду за новым. Двадцати восьми лет. Свежим как редиска.

— Ва-а-а-а-айнберг, — снова пропел ребе, дотрагиваясь до моего лица рукой, от которой пахло землей и чесноком.

— Этот бедняга жил при Сталине и Гитлере, — рассказывал мне Абрам, имея в виду ребе. — Сево отправили его в лагерь на Камчатке, когда ему было двадцать лет. Семеро из его восьми сыновей были расстреляны.