Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво

Кажется, они не собираются давать ему советов, как когда-то. Они не хотят упрекать его. Более того, они делают то, чего не умели делать при жизни: они его слушают. Они стоят и слушают его с блаженной улыбкой. Часами. Стоит сказать, что в камере не чувствуется мрачной атмосферы, которая сопровождает сцену встречи юного Гамлета с духом отца; Лео вовсе не напуган, как Дон Жуан в сцене явления призрака Командора. Ничего подобного. Как я и сказал, обстановка расслабляющая. Мало того что Лео ничего не боится, он даже необычайно разговорчив. Он уже целую вечность не ощущал такой потребности выкурить сигару. У него ее нет, но чувство — как будто есть.

Хотя и не холодно, Лео озяб. Но это приятное ощущение. Вот уже третью ночь он здесь. Один. И эта дрожь до прихода родителей — самая волнующая штука, которая с ним случилась со времени его заключения. Ему даже удалось соснуть часок-другой. Может быть, потому, что он наконец освоил искусство ни о чем не думать. Искусство стоиков. Искусство не питать надежды. Ценные навыки, способные сократить, если вообще не отменить, бремя ожидания. Каждый раз, когда ему приносят еду или приходят спросить, не желает ли он прогуляться, Лео вздрагивает. Дверь его камеры издает невыносимый шум, который заставляет его вздрагивать.

Но кроме этих панических мгновений, жизнь в камере безнадежно безопасна. И впервые с тех пор, как началась вся эта история, Лео о ней не думает. Ему наплевать даже на то, что делает Эррера. Он больше не задается вопросом, почему со времени его ареста прошло четыре дня, а Эррера так и не появился. Он больше не задается вопросом, не забыл ли Эррера о нем или кто-то (бог знает почему) мешает ему увидеться со своим подопечным. Лео не думает о том, что говорят о нем люди. Люди больше не существуют. Весь мир не существует. Только опустошенная бескрайняя равнина. Вот во что превратился мир. Лео не думает больше о судье, которого фамильярно называют «доктором», — том самом, который чувствует себя прекрасно, и Лео сомневается, что он вообще появится на работе. Подпись ордера на арест Лео. Это последнее, что сделал «доктор», перед тем как пойти на пенсию. Прежде чем сойти со сцены. Лео не думает даже о Рахили, Филиппо и Самуэле. Он начинает верить, что их никогда не существовало. А если они существуют, почему они не рядом с ним? Как возможно, что они позволили такому случиться? Какая извращенная принципиальность, какое искаженное представление о справедливости могли привести их к тому, что они проявляют ледяное безразличие к нему?

Да, здесь он наконец чувствует себя защищенным. Никто не сможет причинить ему зло. Он заметил, что его безграничная воспитанность, его спокойное поведение пробуждают в охранниках, которые приносят ему еду, странную и ценную снисходительность. Вот уже долгое время никто не был столь любезен с ним. В общем, Лео чувствует себя здесь прекрасно. Он только и делает, что дремлет. Ему нужно хорошенько выспаться. Он даже начинает верить, что тюрьму напрасно недооценивают.

Пока мама и папа не появились. Должно быть, уже поздно. Но в камере светло от луны и звезд. Снаружи проникает великолепный аромат римской ночи: речная влага и свежесть эвкалипта. И Лео не перестает говорить.

Еда здесь действительно мерзкая, говорит он сейчас. И не только еда. Здесь все мерзко. И пахнет здесь мерзко. Чтобы ты представляла, мама, это отвратительный запах, как из моего чемодана, когда я вернулся из лагеря СЕМИ. Ты помнишь, мама? Ты была просто помешана на СЕМИ. Союз еврейской молодежи Италии. Пришло время твоему сыну войти в общество. Познакомиться с твоим народом поближе. Твой сын был очаровательным ребенком, умненьким не по годам, спортивным, но тем не менее его сдерживало то, что он единственный сын. Кроме того, он обладал замкнутым характером. К тому же еврейская чрезмерная заботливость, объектом которой он являлся. Те годы в Швейцарии, конечно, спасли ему жизнь, но и немного затормозили его развитие. А вот о чем ты говорила за столом. Мы с отцом ели, а ты говорила. Ты говорила постоянно. Иногда с трудом можно было поверить в то, что ты произносила некоторые вещи. Ты — вдохновительница моей преждевременной мизантропии. (Благодаря тебе я так рано стал мизантропом.) Именно ты виновата в моей вынужденной необщительности. Ты сделала все, чтобы уберечь меня от многочисленных интриг, которые таит в себе этот мир. Но вот тебе вдруг приходит на ум, что пришло время освобождения. И что такое освобождение должно идти через кровные связи. И что может быть лучше, чтобы дать свободу избалованному сынку, чем отправить его в один замечательный еврейский летний лагерь? Ты помнишь мое отчаяние? Помнишь, как я плакал? Как не хотел выходить из машины?