Лукас Берфус - Сто дней

Вскоре на землю пала ночь, и мы поспешили укрыться в доме. Ужинать сели в тесной комнате, мальчик прочитал молитву, суп ели молча. При свете коптившей карбидной лампы я разглядывал мозолистые руки лесничего, видел землю, въевшуюся в трещинки на загрубелых пальцах, смотрел на много раз чиненную рубаху матери, видел на лицах глубокие морщины — следы лишений и подумал об особняке Амсар, о мягком стуле в дирекции, об узаконенном восьмичасовом рабочем дне. И пожалел, что стал клерком, просиживающим штаны пердуном, далеким от острых вопросов, от насущных проблем — от всего, что было истинным, трудным и не нуждалось ни в идеализации, ни в глубокомысленных теориях, а требовало каждодневной напряженной работы.

Отправляясь спать, дети попрощались песней, которую пели наполеоновские солдаты, переходя Березину. Наша жизнь, говорилось в ней, подобна дороге. По такой дороге бредет странник в ночи, с печалями в сердце, согбенный горем. И все-таки, наперекор всем напастям, нельзя падать духом, надо шагать дальше: мгла неизбежно уйдет и нам вновь улыбнется солнце. Напоследок дети поцеловали родителей в щеку. Мы посидели еще немного, хозяйка подала кофе. Напиток был такой жидкий, что даже при тусклом свете лампы ложечки виднелись до самого донышка чашек. Генерал заговорил о Голдмане, инженере-лесоводе дендрария в Бутаре, и дал понять, что с этим человеком что-то случилось. Когда мы поинтересовались подробностями, он поднес большой палец правой руки ко рту, имитируя горлышко бутылки, закатил глаза и покачал головой. Больше ничего не сказал: усталость смыкала и веки, и уста. В тот вечер он вообще был не в состоянии долго сидеть за столом — так сильно клонило его ко сну. Вскоре он ушел, оставив нас наедине с хозяйкой. Мы тоже устали как черти и тем не менее с интересом слушали ее рассказ о жизни этой семьи. Поначалу она запиналась, что нас нисколько не удивило, ведь ей редко доводилось беседовать с людьми, и она почти разучилась это делать. Теперь же слова лились свободно, казалось, что фразы рождались в молчаливой душе одна за другой. Было уже далеко за полночь, а мы все еще внимали женщине. Узнали о ее борьбе со здоровенными улитками, пожирающими ботву на грядках, о скверном качестве товаров, покупаемых ею в сельпо, о недовольстве крестьян низкими ценами на кофе и прочих неурядицах. Хотя головы наши гудели от усталости, мы продолжали слушать рассказ — быть может, даже из чувства долга. В любом случае желание наконец отправиться на боковую показалось бы нам эгоистичным. Сообщение о том, что у Голдмана какие-то неприятности, обеспокоило Маленького Поля, и на обратном пути мы завернули в Бутаре, некогда столицу бельгийцев. Еще до полудня нашли лесовода в небольшой гостинице на окраине города лежащим без сознания, с огромной, набухшей от крови повязкой на голове. Рядом с кроватью валялась пустая бутылка из-под «Джонни Уокера», а едкий запах, каким дохнуло из мрачного обиталища, свидетельствовал о том, что никто не попытался помочь Голдману и что он, заросший щетиной, немытый и нечесаный, лежит тут уже несколько дней. Гостиницей заведовала женщина из народности тва — старуха с глубоко посаженными глазами под кустиками бровей. Окинув нас недоверчивым взглядом, она наотрез отказалась притронуться к раненому умуцунгу . Маленький Поль на нее не обиделся. Тва — замечательные горшечники и ловкие охотники, сказал он, при том что этой женщине, скорее всего, не приходилось натягивать тетиву или вращать гончарный круг. Но дело не в этом. Просто некоторые исконные ремесла не сочетаются с цивилизованными видами деятельности — например, с уходом за больными.

Вот таким он был, Маленький Поль. Он любил эту страну без оговорок и то, что отверг бы на родине, великодушно оправдывал здесь. Ни одна клеточка его организма не заразилась цинизмом, которым после долгих лет безуспешных хлопот и стараний проникаются многие из тех, кто решил потрудиться на ниве оказания помощи слаборазвитым странам. Если не считать хронического насморка, то неизменным спутником Поля было веселое настроение, его он черпал в очищенной и расфасованной в аптекарские пакетики каротели, которую каждое утро перед уходом на работу получал из рук своей жены Инес. По пути в Бутаре он непрерывно грыз эти морковные палочки и расхваливал свое пищеварение. По его словам, оно работало безупречно, что и в самом деле было редкостью среди белых. Вечные бананы, рис и пиво делают кишечник вялым и вызывают хронические запоры, но мало кто находит в себе смелость есть салат или не очищенные от кожуры фрукты, опасаясь, что констипация может обратиться в свою противоположность — при здешних туалетах это однозначно худшая из обеих возможностей.