Дидье Ковелер - Знакомство категории X

— Уверены? — осторожно, но все же с легким беспокойством спрашивает он.

— Абсолютно. «Шато-Миссьон-о-Брион», Пессак-Леоньян, один из сортов грава, 1985 год.

Президент хватается за спинку стула Вишфилда, тот тут же уступает ему свое место.

— Я впечатлен, — говорит он, усаживаясь рядом. — Почему я ни разу не видел вас на поле?

— А почему меня должны туда выпускать? Только потому, что я угадал ваше вино?

Голос мой звучит спокойно и ровно, но тишина стоит такая, что меня слышат все. Точка-ком спешит загладить инцидент, выдавая мой секрет:

— Его отец — известный в ЮАР винодел.

— Понятно, — улыбается президент.

— Что вам понятно?

Я произнес это с таким презрением, что Точка-ком в ужасе пятится назад.

— Что вы должны были дать мне шанс? Что нельзя так поступать с игроками? Что у меня есть талант, потому что мой отец натаскал меня, как собачку, и я теперь могу угадывать сорт вина по запаху? Не отец научил меня, а ваш мусорный бак! Когда мы обходили замок, я видел пустые бутылки перед окнами кухни. Вот и все.

Под тентом стоит гробовая тишина. Все ждут реакции президента, а тот сверлит меня взглядом, размышляя над дальнейшими действиями. Я продолжаю:

— И больше всего, господин президент, меня бесит то, что мы для вас как эти шашлыки. Вы пытаетесь казаться человечным, но вам все равно, пригорят они или нет: никто вас не осудит, да и всегда найдется новое мясо для жарки. А мы, как же мы? Вы отвратительно со мной обошлись: отправить меня на поле, чтобы раздразнить фашистов, а потом задвинуть меня подальше. Но еще отвратительней то, что это сделали именно вы. Я был без ума от счастья и гордости, когда приехал на родину команды, выигравшей чемпионат мира: я ехал играть с богами, мэтрами, друзьями, и что же я вижу? Козни, вранье, подозрения, ненависть… Даже хуже, чем ненависть: равнодушие. Да, я и вправду заигрывался, в этом мой недостаток, но здесь я мог бы исправиться, приспособиться, будь я вам нужен, а меня отправили в расход в первом же матче…

Подступивший к горлу ком не дает мне продолжить, я так и стою, повернувшись к месье Копику, который смотрит в тарелку и водит по ней кусочком утки.

— Вы так и сказали следователю Курнон? — проговаривает президент, делая ударения на каждом слове.

— А что вам с того? Вы и ее отстранили.

Он поднимается, поворачивается ко мне спиной и обращается ко всем остальным:

— Ничего в ее досье не было. Сплошной бред и фантазии истерички, мелкой сошки из судебного ведомства, которая хотела сделать себе рекламу и имя в прессе, пытаясь очернить наш клуб. Я знаю, как она цеплялась к некоторым из вас, ждала, что у кого-нибудь сдадут нервы — чему мы только что были свидетелями, — но будьте уверены, вам будет оказана полная поддержка. Никто вас больше не побеспокоит.

Я жду, когда возгласы одобрения стихнут, и сообщаю президенту, что свою поддержку он может засунуть себе в задницу: я ухожу, разрываю контракт, возвращаю ему деньги, квартиру и тачку — пусть пришлет ко мне агента, я подпишу документы и привет. Мне девятнадцать лет, я не желаю больше быть ни пенсионером, ни рабом. Меня пытаются догнать, кричат вслед «дурак», но я бегу, не останавливаясь, ведь на самом деле плевать они хотели, вернусь я или нет, им главное — засветиться, выслужиться.

Я бегу по лужайке прямиком к воротам, перемахиваю через них и оказываюсь на дороге. Дальше иду пешком в сторону деревни, вытянув руку, пытаюсь поймать машину. На углу у церкви останавливается грузовик «Дарти» [21] Французская сеть магазинов бытовой электроники. . Шофер — парень моего возраста, он только что доставил холодильник и едет обратно в Париж. Он слушает «Скайрок». Выехав на дорогу, делает тише и спрашивает меня, чем я занимаюсь по жизни. Я отвечаю, что я безработный, нелегальный иммигрант. Он извиняется, делает громче, и до меня доходит: я на самом деле стал тем, кем притворялся перед Тальей. Я покончил с жизнью, которую скрывал от нее, разом избавившись от необходимости и лгать, и говорить правду. Я ни о чем не сожалею, однако проходит несколько минут, и гордость за поступок рассеивается вместе с выхлопными газами машин, застрявших в пробке.

«Дарти» высаживает меня на Монпарнасе, оттуда на метро я добираюсь до Нейи. Из глубины гардеробной вытаскиваю старый желтый пластиковый чемодан, с которым когда-то приехал сюда. Складываю в него пять-шесть вещей, которыми дорожу: письма матери, футболку «Аякса» с автографом Чаки Натзулу, старую одежду. Остается лишь найти скромную недорогую гостиницу, куда пускают с собаками, и сыграть завтра со своей командой юниоров в Ля-Курнев. А потом ждать восьми вечера понедельника, чтобы больше не чувствовать себя лжецом в глазах Тальи.