Яков Шехтер - Любовь на острове чертей (сборник)

Действительно, какое основание есть у писателя предполагать, будто другой человек, условно именуемый читателем, оставит свои почтенные и хлопотные занятия по обеспечению многочисленных и не допускающих отлагательства потребностей плоти, семьи и социального статуса и примется изучать логические построения автора.

Наглость — черта, возможно, не совсем приятная в общежитии, но весьма удобная для её обладателя. Объективности ради, и только ради неё одной, необходимо признать, что наивность, или наглость писателя, не уступает аналогичному качеству его читающего собрата.

И в самом деле, какую такую новость разыскивает читатель на листах новой книги? Неужели он всерьёз предполагает, будто в начале двадцать первого века сохранились хоть сколь-нибудь замухрышистая темка или подпунктик, о котором ещё не успели сообщить в «новостях» и снять короткометражный фильм с полнометражными комментариями ведущих комментаторов? Каких откровений или изысков стиля он ожидает вкусить, пачкая пальцы о свеженапечатанные страницы? Литература уже написана, господа, увы, написана, и если кто ещё не уловил конкретных границ этого пространного утверждения, то состояние его души можно описать только в единицах чудовищной наивности, или наглости, на ваш собственный вкус.

По зрелом размышлении и посоветовавшись с представителями как той, так и противоположной стороны, я склонен представить литературу или, если угодно, процесс чтения в виде делового соглашения. Вполне в духе нашего меркантильного и переполненного судебными разбирательствами века, не так ли?

Первая сторона обязуется развлекать вторую, а вторая — не обращая внимания на слабые места и откровенные заимствования, воображать, будто имеет дело с оригинальным продуктом.

Скопище страниц, берущее своё начало сразу за листом, на который вы сейчас глядите, собрано и сформатировано в некотором соответствии с традиционными правилами этого соглашения. Некоторыми, но не более того, поскольку ради живости изложения я постараюсь разрушить привычную структуру договора, поменяв местами обязательства участников. Если читатель не станет мешать мне развлекаться по собственному вкусу и усмотрению, я, так и быть, согласен взять на себя многотрудные хлопоты по его воспитанию и заполнению пробелов образования.

Как автор, я вовсе не намерен утомлять вас рассуждениями о смысле жизни, целях литературы, истории философии, философии истории и прочей высокопарной чепухой. Не дай Б-г! Задача, которую взвалила на меня болезнь, именуемая страстью к сочинительству, выглядит куда проще. Я всего лишь расскажу вам несколько историй, случившихся с героями, иногда важных и значимых для повествования, а иногда и не очень. Всё будет в натуральную величину, ну прямо как в жизни, которая, как вы сами уже успели заметить, вовсе не всегда состоит из увлекательных происшествий и роковых событий.

В роли сочинителя я постараюсь тихонечко сидеть под сценой, в суфлерской будке и лишь иногда осторожно подавать голос; не честолюбия ради и не претендуя на роль демиурга, а в силу обыкновенного еврейского любопытства. Сами посудите — видеть всё изнутри, знать, чем кончится, и молчать! Помилуйте, что угодно, но только не это!

Сцену я предоставляю читателю, собственно, она уже перед вами, входите, чувствуйте себя не найдёнышем, из милости допущенным на барскую кухню, где высшие существа стряпают для ещё более высших существ, а шеф-поваром. Засучите рукава, прикиньте колпак, о-то-то начинаем варить кашу.

Впрочем, одну минутку. Мы, кажется, не обо всём договорились. Вернее, не договорились ни о чём.

Решайтесь: если вас не устраивают вышеперечисленные условия, — ищите себе другого автора, если же да — смело переворачивайте страницу.

Религию Гена ненавидел с детства. И дело тут не в особенностях воспитания или изначальной порочности души. Рос он бодрым пусей упитанного телосложения с плутоватыми глазками посреди необъятной физиономии. Родной город Делятин Гена покинул почти в бессознательном возрасте, и потому ссылки на атеистическое воспитание, благоприобретенное в России, нельзя считать состоятельными.

В Реховоте, куда кривая Исхода переместила семью зубного техника Тетельбойма, треть населения истово соблюдала строгие запреты еврейского закона, треть сочувствовала им на вербальном уровне, а оставшаяся треть относилась к первым двум с плохо скрываемым раздражением. В любом случае, ссылки на среду можно считать неуместными — среда к Гене была скорее дружественной, нежели враждебной.