Иржи Грошек: Реставрация обеда

– Ты спрашиваешь, что такой человек, как я, делает в этой харчевне? – воскликнул Корнелий Тегет и глубоко задумался, глядя на аллегорическую фреску…

…где, судя по замыслу художника, обнаженные боги занимались воспроизводством крокодилов. Ибо ничто другое у них не могло родиться – с такими-то намалеванными рожами. Зато чудесные животные, почерпнутые из кошмарных снов, смотрелись весьма убедительно. Особенно Апис – священный бык, мечтающий о смерти, да где-нибудь подальше от этого живописного «полотна». Изобретательный художник в виде особой приметы пририсовал священному быку вымя или забыл с пьяных глаз, какого пола парнокопытное хотел изобразить.

– Что такой человек, как я, делает в этой харчевне? – мучался над вопросом Корнелий Тегет и разводил руками.

Я не знал, чем ему помочь, поскольку размышлял над другой дилеммой – пойти домой и лечь спать или признать Корнелия Тегета богом. В первом случае я оставался без денег, во втором – с головной болью.

Внезапно Корнелий Тегет плюнул на пол и проговорился:

– Я бы хотел стать летописцем.

– А что мешает? – поинтересовался я. – Сейчас на дворе самое лето.

Корнелий Тегет тяжело вздохнул с видом человека, обреченного платить налоги:

– Ты знаешь, сколько на мне всяких ручек и ножек?..

Я пересчитал – ничего особенного. Но Корнелий Тегет принялся обрывать на себе многочисленные ручки и ножки, словно «Лаокоон, удушаемый змеями». Это мимическое представление длилось минуты три, после чего Корнелий Тегет пояснил:

– И все цепляются за меня и просят жрать!

Каждый, кто рассчитывает на сострадание, должен для начала похудеть. А не хлопать себя по пузу для пущей убедительности.

– Давай-ка сделаем вот что… – сощурился Корнелий Тегет. – Ты мне продашь свой папирус за двадцать лепешек с сыром!

– Лучше расстанемся по-хорошему, – в ответ предложил я.

Из уважения к автору «Сатирикона» я готов был поторговаться, но из любви к искусству и не думал соглашаться менее чем на триста драхм.

– Я думаю, – предупредил меня Корнелий Тегет, поскольку пауза затягивалась. – Я думаю, что читать намного сложнее, чем писать. И хотя я не умею ни того ни другого, но предполагаю, что за использованный кусок папируса нужно заплатить…

– Триста драхм, – подсказал я.

– Вдвое меньше, – закончил Корнелий Тегет. – Как человек творческий, я иногда продаю пожеванные лепешки, но как человек честный – на треть дешевле. Иначе их никто не берет.

Тут я принялся заверять неразумного трактирщика, что вложенные в произведения искусства деньги никогда не пропадут…

– Будет надежнее, – отмахнулся Корнелий Тегет, – закопать мои деньги на заднем дворе. Для этого мне нужен большой сундук, а не папирус.

Подозревая, что сделка не состоится, я стал прикидывать, как бы выйти из помещения. Но справа меня караулили «шкряги», слева – Приап с растопыренными фаллосами, а прямо – Корнелий Тегет загораживал дорогу и размышлял вслух:

– Что общего во всех папирусах? Там нет ни слова про Корнелия Тегета…

И я не стал его в этом разубеждать. Просто подумал, что книга, которую принес мне давешний хиромант, сильно подпорчена. Утрачены целые страницы про меня, Сестерцию и других людей. Даже заглавие ободрано наполовину: «Жизнь двенадцати…». «Посланников!..» – подумал я и согласился эту книгу отреставрировать.

Краткая этнографическая справка: в Греции проживают сплошные греки. Во всяком случае, их там поразительно много. Чешские туристы кучкуются местами, как пигментные пятна на шкуре леопарда. Ухмыляясь, захожу в магазин по поводу греческих сувениров. «Чех?» – интересуется у меня продавец, «Грек?» – в ответ интересуюсь я… Продавец хохочет, и глиняные тарелки подпрыгивают на полках. «За удачную покупку!» Грек достает из-под прилавка аккуратную бутылочку и наполняет из нее два «наперстка» – «кап-кап!» Это местная виноградная водка, и называется она – «раки». «Бабушка делала!» – помирает со смеху продавец, видя, как я тяжело дышу после «бабушкиной раки». Градусов восемьдесят – не меньше. И температура воздуха «за бортом» – градусов сорок. Итого – сто двадцать!.. На хохот и кряканье из подсобки выходит грекова бабушка – сухонькая старушка, вся в черном. «Охи-охи!» – отнекиваюсь я, когда бабушка предлагает мне повторить по наперсточку. «Чех?!» – настаивает грек, и приходится мне «повторить» для поддержания национального авторитета.