Моник Виттиг - Вергилий, нет!

(Не смейте идти дальше, жалкие создания, поворачивайте обратно! Если пойдете вперед, вы погибнете, ибо эта дорога ведет в ад! Еще шаг - и вам придется сдаться безоговорочно, сложить оружие, позволить связать себя по рукам и ногам и отдаться во власть противника. Вы будете побеждены.)

Когда я еще раз выкрикиваю последнее слово, до меня доносится их ропот, возмущенные возгласы, издевательские повторы. Я снова обращаюсь к ним:

(Умоляю вас, уходите! Вы сами себя погубите! Не медлите, возвращайтесь обратно!)

Теперь они сбиваются в толпу и с ненавистью смотрят на меня. Они выхватывают мечи из ножен, в спешке задевая друг друга, и те, сталкиваясь, звенят в воздухе. Они говорят:

(Кем ты себя вообразила, бесстыжая? Ты хоть знаешь, о чем говоришь? Должно быть, тебя воспитывало в пустыне это чудовище, которое тебя охраняет, раз ты столь невежественна!)

Я совсем забыла про бабочку, которая неподвижно сидит рядом со мной, как будто уменьшившись в размерах; ее передние лапки с пятью сочленениями в каждой сложены на груди. А те продолжают:

(Ты знаешь, о какой суровой, упорной, нескончаемой борьбе ты говоришь? К тому же, если бы надо было сражаться в открытую, я бы никогда не уступила! В честной схватке меня не победили бы, о нет! Но удары всегда наносятся в спину, среди ночи, а зачастую и тогда, когда у тебя нет оружия - после заключения пакта о союзничестве, после проповедей о благих намерениях, после мирного договора. А оружие, которое ты видишь - это хороший меч, он славно рубит. Но он ничего не может против ружей, пистолетов, винтовок, гранат и прочего в этом роде. Шит также бесполезен, потому что борьба ведется незаконным оружием. Но, несмотря на все это, я не сдавалась. Ах, вот ты меня оскорбляешь, говоришь со мной как с трусливым отребьем, но ты не знаешь, как я сражалась! Африканские пигмеи смогли со своими луками и стрелами противостоять армии, вооруженной современной техникой. Гебридские племена с теми же самыми луками и стрелами восстали в Полинезии. Хотя я не собираюсь недооценивать доблестей такой войны на изнурение, я также знаю, что в тех случаях, о которых я говорила, воюющим следовало отступать лишь после того, как технологически оснащенные армии противника получили приказ не уничтожать их. В моем случае никакой пощады не будет, все средства хороши! И, как будто этого недостаточно, мне приходится день и ночь выслушивать их дурацкие шутки вроде этих: «Глиняному горшку с железным не биться, повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить...» , «Посмотрите-ка вон на ту, у которой меч болтается между ног! Засадить бы ей вместо него хороший елдак, да пошуровать как следует! Займитесь кто-нибудь!» «Эй, малышка, тебе надо расслабиться... Хочешь, помогу?», «Эй ты, сама себя зарежешь своим мечом, ну-ка дай его сюда!», «Эй, красотка, тебе бы вместо него зубочистку!..» И когда я выхватываю меч, они с ног валятся от смеха!)

Я спрашиваю:

(Но в таком случае что вам мешает нападать всем одновременно? Рыцарский кодекс чести? Жалость?)

Они отвечают, склонив головы:

(Руки опускаются, больше нет сил.)

Я говорю:

(Вы легко поддаетесь эмоциям. Что вы делаете, когда разгневаны?)

Они снова оживляются и возмущенно восклицают:

(Разгневаны! Послушайте только! Я испытывала гнев день за днем в течение целого года - а это восемь тысяч семьсот шестьдесят часов, потому что я считала не только часы бодрствования, но и сна, ибо даже во сне гнев не покидал меня! Сколько лет, как ты думаешь, человеческий механизм способен продержаться в таком режиме? Его силы не безграничны, ты об этом знаешь?)

И весь их гнев в последнем порыве обрушивается на меня. Они уже снова сгруппировались, упорядочили строй и, обнажив мечи, собираются меня атаковать. Кроме того, у них в руках щиты. Они кричат:

(Ты так и останешься под защитой бабочкиных крыльев? Чего ты ждешь? Или ты только орать горазда? Сейчас ты узнаешь, что такое гнев! Бейте их обеих!)

Разумеется, я хватаю ружье. Но выстрелов в воздух наверняка будет недостаточно, чтобы их напугать - это не первое их сражение. Я оборачиваюсь к своей недавно появившейся компаньонке, которая, уже ясно различимая в свете дня, производит сильное впечатление. Теперь я понимаю, что так долго удерживает их на почтительном расстоянии и почему они все еще не решаются приблизиться. Бабочка черная, как смоль, за исключением тельца и лапок - они золотисто-бежевые. На голове у нее вместо усиков - два ряда перьев. Ее хоботок, напоминающий епископский посох, хотя и закрученный, кажется, при необходимости может трансформироваться в грозное оружие. Она распахивает крылья, и расстояние между ними оказывается больше, чем между моими раскинутыми в стороны руками. Когда она взмахивает ими, они издают шелковистый шорох, и перья-антенны на ее голове подрагивают и сверкают. Потом она делает несколько неторопливых шагов. Я замечаю, что даже самые смелые противницы не двигаются с места, а большинство остальных быстро отступают, некоторые даже бросают свои тяжелые мечи. Слышны крики. Одна из тех, кто остается на месте, вопит: