Тони Дювер: Околоток

Когда он умер, мы вздохнули с облегчением - так глубоко страдали мы от этого зеркала, что отражало каждого жителя деревни. Мы бросили его труп на съедение волкам, и с тех пор они стали кровожадными.

У нас было принято иметь свой портрет, который можно показать. Фотография, даже в старинном вкусе, для этой цели не подходила. Нас должен был изобразить творец воображаемых миров. Этот человек - всего-навсего художник, весьма умелый и крайне покладистый, хоть и неглупый -всегда был желанным гостем.

Он жил вместе с нами и ел нашу пищу, у него не было собственного жилья, он сам изготавливал свои инструменты, сам собирал, обрабатывал, растирал минералы и краски, а также занимался любовью со всем, что движется, смотря по настроению хозяев, их детей и скотины.

Его принимали у себя на то время, пока он писал заказанный портрет. Ему не нужно было вас видеть, но он должен был вас слышать. На самом деле, эти портреты не воспроизводили модель, а воплощали образ того, кем мы мечтали быть.

Женщина или старая дева говорила: «Мне хотелось бы иметь маленький носик, большие, добрые и живые глаза, широко расставленные зубы, чтобы губы изгибались вот так, когда я хочу понравиться, животик, ляжку, изящную руку». Художник изображал, какими мы желали себя видеть, а мы смотрели на результат и добавляли: «Нет, мне хочется еще небольшой локон вот здесь, на лбу, румяные скулы, блестящие колени и выгнутые ступни, левая слегка оттянута назад, просто согнута вот так». Художник дорисовывал.

Зрелые мужи были такими же кокетливыми, как и женщины: вы больше нигде не встретите столько мужчин, мечтающих быть красивыми, как в нашей деревне.

Едва портрет был закончен, его выставляли на самом видном месте жилища. С тех пор мы легче переносили самих себя и от этого терпимее относились к другим. Вы приходили к кому-нибудь в гости, а хозяин лукаво прятал лицо и говорил:

- Подождите, подождите! Взгляните-ка на меня!

И он подводил вас к своему изображению. Это был он - ни бесформенной головы, ни брюха чревоугодника: идеальная красота, которая должна распускаться в постели, прогуливаться посреди ясной весенней свежести, тянуться к лицам любимых. Это и впрямь предназначалось для вас.

- Посмотрите на меня!

Мы смотрели и оценивали другого по той внешности, которой он желал обладать, а не по тому ходячему уродству, каким наградили его случайность или возраст. Портрет был произведением самой модели - необычайно интимным изображением того, какой бы она предпочла стать, если бы только могла. К тому же портреты самых несравненных красавиц редко писались по просьбам красавиц настоящих. Если люди считали себя красивыми от природы, они требовали максимального сходства, и потому изображение получалось заурядным, хвастливым, перегруженным милыми пустяками. Зато у самых уродливых портреты были настолько красивы, что трогали до слез: уж эти-то образины разбирались в красоте.

По праздникам в деревне играла музыка. Профессиональных музыкантов у нас не было: эту обязанность выполняли некоторые жители. Они входили в закрытую гильдию, внутри которой тайно передавалось искусство игры и даже сами инструменты.

Концерты устраивались в специальном здании, где была всего одна комната, крыша и много окон, всегда закрытых. Когда приближалось время выступления, мы обступали этот дом, цеплялись за окна, давили друг друга, взбирались друг на друга, терпеливо ждали, страдая от щекотки, вдыхая чужие запахи, чувствуя ломоту в ногах.

Наконец музыканты выходили на середину комнаты и располагались поудобнее, как будто они были здесь одни. Распаковывали свои инструменты и, подстегнув любопытство публики долгими приготовлениями, начинали играть.

По крайней мере, мы видели, как они играли, - ведь слышно ничего не было. Все инструменты были беззвучными, а искусство - чисто жестикуляционным. Каждый из нас сам воображал - исходя из позы музыканта, размеров и формы его инструмента, живости игры, выражения лица - тот звук, что мог звучать внутри помещения.

Вокруг дома царила сверхъестественная тишина, которой никогда не добиться без этой тишины внутри.

Концерт продолжался до самых сумерек. Мы возвращались, уставшие от впечатлений, гама, и мысленно напевали все самое прекрасное, что воображали, наблюдая за музыкантами сквозь стекло. Наконец-то у нас появлялась возможность поднять шум, и ею спешил воспользовался самый крикливый.