Ирина Дедюхова - Время гарпий

Эрато озабоченно пододвинула к себе эклеры, обсыпанные корицей. Она вспомнила, про сирену, и между ее идеальных бровей пролегла некрасивая складка. Подумав, какие же все-таки невероятно вкусные эклеры у Сфейно, она прислушалась к ее рассказу о поединке муз и сирен, понимая со всей очевидностью, что вся эта назойливая мифология — не ее стихия.

— Когда-то музы, чье вдохновение звало к свету и жизни, вызвали на состязание сирен, чьи песни звали к гибели и тьме потустороннего мира, — размешивая в розетке липовый мед с лимонным соком, рассказывала ей Сфейно. — Их поединок вовсе не был предрешен, музы были вынуждены вызвать сирен на открытое ристалище, зная, насколько сладостной их песня кажется смертным. Услышать сирену мог всякий, напротив, для смертных составляло большую проблему не слышать их пения. А вот чтобы оценить творчество, вдохновленное музой, надо было заставить трудиться душу. И музы победили в сложном состязании, их оценивали весьма строго, поверь. Оценивали их пение нимфы, а боги делали ставки. О том, чтобы «распилить» премиальный фонд или заранее присудить кому-то победу — и речи не было! Но «общественное мнение» было не на стороне муз, это точно. Время от времени на всех вокруг накатывает эта волна… саморазрушения. Сладостные песни сирен можно услышать хотя бы в декадентской поэзии, в каких-то «мистических» произведениях о потустороннем… Да, лучше всего это видно у Бальмонта!

— Будто от имени Холодца написано, правда? — спросила она Эрато. — Согласись, песни сирен невероятно красивы, но они зовут к вечному покою, а песни муз — призывают к жизни, которая намного труднее смерти. В жизни-то еще головой думать иногда приходится! Поэтому после своей трудной победы музы выдергали перья сирен, навсегда запретив им украшать себя перьями. Но, как видишь, нынче сирены в фаворе! Они носят не только перья, нынче каждая венчает себя золотой короной. И что удивляться предложению нашего Холодца, который приказал тебе восхвалять пение сирен? Большего ты не заслуживаешь.

— А чего я заслуживаю? Смерти? — взвилась Эрато.

— Причем здесь смерть? — Сфейно с недоумением подняла на нее глаза, в которых плясали теплые искорки смеха. — Меня до крайности удивляет это неестественное стремление к смерти, рассуждения о том, что «жизнь — процесс умирания» и тэдэ. Больше всего на эту тему рассуждают… паразиты, стремящиеся внушить эти покорные мысли тем, за чей счет существуют. И чем все это заканчивается? Вот взять того же Бальмонта. Его поэтический талант изначально был мощнее всех, это ведь признали его современники. В поэзии сложно навязать то, что вы на своих конкурсах навязываете в прозе, восхищаясь платьем голого короля, опять забывая конец сказки. По уровню поэтического дарования Бальмонта можно поставить рядом с Александром Сергеичем Пушкиным, чье имя на флаконе Каллиопы, конечно, есть, а вот его имени никогда не будет!

— У него, заметим, вся жизнь, полная сибаритства и тонких наслаждений — «предсмертный час»! — саркастически продолжала Сфейно. — Но, конечно, сам поэт столь же «скромен», как и Маяковский, с его манифестами «Я и солнце»! К тому вообще солнце приходило в гости на государственную дачу — чайку попить. Но чем все это заканчивается? Может, ты слышишь голос его часов? Нет, его голос навсегда потонул в пучине времени, а стихи читают лишь если заболеют респираторной инфекцией. Прошлый век Бальмонт встретил строчками из стихотворения «Кинжальные слова»:

Его желание исполнилось, но ведь ты знаешь, что за «кричащую бурю» он призывал!

— Гарпии! — тут же с ненавистью выдохнула Эрато.

— Совершенно верно! От песен сирен он с легкостью докатился до гарпий. Он же не боролся с ними за каждую доверившуюся душу, он их с легкостью сдавал! В книге «Будем как солнце» у него было стихотворение «Голос заката» с «социальноиносказательной концовкой», как писали о нем филологи.