Ирина Дедюхова - Время гарпий

— У Эрато намного меньше времени, чем у остальных, — с улыбкой сказала ей Сфейно, заметив, как она недовольно сдвинула брови. — Но ведь и сила ее куда больше, чем у остальных! Многие ли сейчас читают большие серьезные книги? Зато сладкую власть Эрато стремятся испытать все. Полигимния в опере жалуется, что люди в этих «демократических преобразованиях» отвернулись от высокого искусства. Но никто из них не отвернется от Эрато, потому что это… все равно, что отвернуться от себя самого. Торопись успеть все, девочка! Сила Эрато поможет тебе. Но не забывай сестер.

За чаем Сфейно рассказывала ей миф о музе эпической поэзии Каллиопе, о ней она могла говорить бесконечно. По преданию, она была матерью несравненного певца Орфея. Только он один мог перепеть сирен, но при этом просил привязать себя к мачте. Его голос творил чудеса: зачарованные дивной красотой его пения, волны и ветер смирялись, отступали дикие звери, успокаивались безумствующие эриннии. Когда во Фракии ее сына растерзали вакханки, Каллиопа, как Исида, собирала его истерзанное тело по всему побережью и погребла их на вершине горы Пангея. Лишь голова певца с его неразлучной лирой упала в море, и волны вынесли ее на остров Лесбос. Там она в расщелине скал и изрекала пророчества еще несколько веков.

— Эпическая поэзия — это дар предвидения, — шептала Сфейно, выставляя перед девушкой все новые яства на золотых подносах с хрустальными ручками. — И тот, кто его лишает, лишает всех нас будущего.

Она говорила о Каллиопе так, будто все, что она напишет, непременно сбудется, а все, что останется от жизни тех, кого она знала, — отразится лишь в строчках Каллиопы. Выбор ее — это тяжелая задача, под силу лишь ее сестре Эвриале, имя которой означало «далеко прыгающая».

Во всех сказаниях Каллиопа представала самой могущественной музой, «водительницей муз», как ее называл Овидий. Но… и в мифах она была несчастной женщиной, поэтому Эвриале, из глубокого сострадания к ее доле, старалась найти ее человеческое воплощение среди мужчин. Эпос и женское счастье — несовместимые вещи.

Признаться, больше всего Эрато хотелось поговорить на волновавшую ее тему о золотой короне Каллиопы. Ей было немного завидно, почему гарпии могли носить корону, сирены — тоже ее носили, принимая иногда и человеческое обличье. А из девяти муз лишь Каллиопа имела право на корону.

— Совершенно верно, — подтвердила Сфейно. — И ты не должна упустить ее корону из рук, когда тебе представится случай. Вряд ли кто-то, кроме тебя, рискнет короновать твою сестру, помни об этом. Вечные сущности коронуются на разные вещи. Сирены носят свои винтажные короны на страх перед собственной жизнью, на грех разочарования, на поклеп на все сущее. Гарпии коронованы, поскольку каждая имеет право похитить легко срываемую душу, от которой давно отказался ее счастливый обладатель. А Каллиопа носит корону не просто, как знак своего старшинства, она вдохновляет и благословляет героев на подвиги. А главный подвиг у каждого со времен аргонавтов — это достойно прожить свою жизнь, не покушаясь на чужую, и сохранить душу.

В тот вечер хозяйка дома еще долго разглагольствовала о том, кто из великих людей какой музой был в свое время, оставив свое имя на этих хрустальных флаконах. Правда, имена эти могла прочесть лишь одна Сфейно. Часы во всех комнатах вдруг зазвонили невпопад, гостья засобиралась в общежитие. Обуваясь под явно следившей за ней с портрета Медузой, она твердо решила, что больше ноги ее не будет в этом доме, никогда бы не подумав, что настанет день, когда она нестись в этот дом, сломя голову, погрузившись во всю ненавистную ей мифологию по самую макушку.

…И почти два десятка лет назад, на следующий день после чаепития со Сфейно, она проснулась свежей и радостной, ощущая бьющую через край радость жизни. Весь мир был создан лишь для нее, и не было под Луной таких, кто посмел бы не ответить на ее улыбку. События предыдущего вечера казались ей бредом, нездоровой фантазией, чушью, ведь она была обязана лишь своей красоте и молодости. Она сделала все, чтобы больше никогда не встречаться с Сфейно, но и та ни разу больше не попалась ей на глаза.

И лишь однажды, с нехорошим холодком в памяти всплыл тот давний вечер. Однажды среди ночи, под умиротворяющее тиканье часов она вдруг проснулась от мысли, как мало золотистых песчинок было во флаконе с ее именем. В этот момент она физически почувствовала, что время ее стремительно истекает.