Фелипе Рейес - Размышления о чудовищах

— Почему нет? — спросила меня Эва, хотя я интуитивно чувствовал, что лучше будет скрыть от нее единственный возможный ответ: потому что нам предстояло в последний раз, и как можно раньше, образовать двухголовое чудовище с восьмью щупальцами, как говорится. — Мне бы хотелось пойти в это место.

И я стал говорить ей, что это очень далеко, что мы будем зависеть от прихоти Хупа, когда надумаем вернуться, что там не та атмосфера… Видя эту тягомотину между мной и Йери, Хуп стал спрашивать всех одиноких женщин, находившихся в этот момент в «Оксисе», не хотят ли они поехать с ним в «Хоспитал», хотя в тот вечер у нашего приятеля-охотника, кажется, порох подмок.

— Мне бы хотелось провести ночь вместе, — сказал я Эве на ухо, и она задумалась, как будто я задал ей загадку или уравнение пятой степени.

— Не знаю, стоит ли нам, — сказала она наконец, и я ответил ей, что, несомненно, стоит.

(— Не знаю…)

Я уже сказал, что у меня была своя продуманная стратегия, так что, воспользовавшись ее беспечностью, покуда она пространно прощалась с Хупом (который решил ехать в «Хоспитал» один, поиграть немного с судьбой), я повторил операцию, уже знакомую вам: подсыпал наркотик в бокал Эвы, только на этот раз я изменил дозу: вместо одной порции экстази я положил только три четверти, а вместо четвертинки кислоты бросил половину, чтобы посмотреть, не удастся ли этой мягкой комбинации перенести ее в сказочные области разума так, чтоб она не заметила, что ступает по искусственной почве, пусть даже на следующее утро будет совсем другая история.

— Давай, Эва, пей и пошли, уже очень поздно, — и хоть и неохотно, Эва сделала пару глотков из этой экспериментальной порции.

То, что случилось сразу после, долго излагать на бумаге: вербальное сопротивление в подъезде ее дома и так далее. В итоге Эва позволила мне подняться, хотя и с условием:

— Полчаса — и ты уходишь, договорились?

Как вы знаете, полчаса — это примерно то время, что требуется экстази, чтобы полностью овладеть нашими чувствами (потому что действие трипи несколько более замедленное), так что отрезок, отпущенный Эвой до моего ухода, показался мне разумным. И мы поднялись к ней.

— Налить тебе чего-нибудь?

Пока Эва была на кухне, я свернул себе папироску под влажным взглядом Калиостро.

— Не знаю, понимаешь ли ты это, но ты чертов наркоман, — сказала Эва, входя в гостиную с двумя бокалами пива, не ведая, что у нее у самой в крови.

(— Я умираю от жажды.)

(— Как хочется пить.)

Внезапно я понял, что не хочу разговаривать с Эвой и еще что ничто из того, что она может сказать мне, не интересует меня ни в малейшей степени: внезапная тошнота желания. Неожиданное отвращение. (Ну, вы знаете.) Потому что желание может заболеть смертью в мгновение ока, хотя в своей агонии оно еще стремится трахнуть то, что ненавидит. (Ведь в конечном счете желание — это всегда желание: самый большой зануда в семье.) Так что мое агонизирующее желание хотело потащить Эву в постель в последний раз, стереть ее из моего настоящего и как можно раньше разместить ее в моем прошлом, более или менее пристойно, тщательно выбрав в ней положительные черты и постаравшись превратить их в приятные воспоминания: ее округлые рыхлые ступни, ее воздушные соски шоколадного цвета… Кстати, о шоколаде: от гашиша я проголодался и попросил у Эвы поклевать чего-нибудь.

— Посмотри в холодильнике и возьми, что тебе нравится, — сказала она.

Я решил истолковать это как проявление близости, несколько неосторожное, потому что содержимое холодильника может открыть больше тайн о человеке, чем хиромантия: холодильник не только отражает дух его владельца, но хуже того, он показывает, в какого рода свинстве нуждается этот дух, чтобы держаться на ногах. (Всякая капуста, куриные ножки, остатки холодных блюд… Коровье молоко…) Как только я открыл холодильник, у меня под ногами, мяукая, появился Калиостро, у которого в мозгу, несомненно, находилась маленькая электрическая цепь, связывающая инстинкт прожорливости со звуком открывающейся дверцы холодильника, и он, словно цыганский педик, принялся тереться о мои черные брюки. (О, мои черные брюки.) Внутри холодильника Эвы было плохо, потому что там все напоминало морг. (Скажем, там на белой тарелке лежало сырое филе, без крышки, уже засохшее, в луже крови, тоже засохшей.) Тем временем Калиостро продолжал тереться о мои черные брюки. И вот… каждому внезапно может прийти в голову сомнительная идея, правда? (У Гитлера была такая идея в отношении Польши, у Анаксимеда — в отношении воздуха…) И в этот момент мне в голову тоже пришла сомнительная идея: я взял кусок ветчины, завернул в середину остатки трипи, те, что я не подсыпал в бокал Эвы, и дал это все коту, который разделался с угощением за долю секунды. Я, со своей стороны, ограничился йогуртом, потому что подозрение в том, что меня только что посетила сомнительная идея, отчасти лишило меня аппетита.