Алексей Ковалев - Сизиф

Испытание, которому подвергался Сизиф, не доставляло ему удовольствия. Он отнюдь не готов был состязаться в чем бы то ни было. Душа его была размягчена согласием Меропы и примирением с племянницей и братом. И если бы речь шла только о том, чтобы не уронить достоинства перед Салмонеем и его спутниками, он, вероятно, сдался бы, объявил себя неспособным понять беспалого и отошел в сторону, предоставив остальным внимать его пророчествам. Но ответы Гиллариона, которые на самом деле были вопросами, тот обращал только к нему, Сизифу, нисколько не считаясь с присутствием посторонних. Сизиф понял вдруг, что спрашивает оборванца совсем не о какой-то несуществующей Архомене, и тот готов ему ответить.

— Говори, я пойму, — поспешно продолжал он.

— Безумие постигло Архомену, — начал беспалый, — фальшивое безумие, которое не дано людям отличить от настоящего. И в безумии этом губят они своих детей и друг друга, внушая отвращение к себе и страх перед всесилием богов. А вся вина их в том, что не в пору стали говорить и молчать не вовремя. Столь благодатным краем стала Архомена, таким мудрым и могучим вырос там народ, что зависть обуяла тех, кто думает, будто правит небом и землей…

Сизиф подумал, что ослышался, и мельком взглянул на стоявших рядом. Они жадно внимали каждому слову, кто-то даже согласно кивал. Совсем недавно он воочию наблюдал, как сокрушительна может быть верховная месть, да и рассказ бесноватого свидетельствовал о том же. Не укротил же он в самом деле олимпийцев, стянув их своей воображаемой сетью. А если даже и так — не вечно же удастся их удерживать. Ему захотелось бежать стремглав, успеть как можно дальше оказаться от этого места, когда иссякнет зловещая магическая сила этого бродяги и боги обретут свободу наказать вольнодумца вместе с его легкомысленными слушателями. Но в это время он ощутил на своем плече тяжелую горячую руку брата.

— Совсем немного оставалось архоменийцам, — продолжал Гилларион, — чтобы самим стать истинно безумными, взглянуть без страха на богов и их подлинную силу и подняться с ними вровень. Но не спешили люди, не зная за собой греха, зла никому не желая, и боги явились загодя, обратив вспять людские пути, смятением исказив несозревшие души, нездоровьем ума предупредив здравое безумие. Прежнюю Архомену теперь не спасти, но те, кто туда попадут в срок, будут проворнее.

— Что это, Салмоней? — шептал Сизиф брату на ухо. — Вы сами-то не лишились ли ума?

— Ты не видел его полной силы, — отвечал Салмоней. — Где он пальцы потерял, как думаешь? Нет, с ним и самому Зевсу не совладать. Когда он по-настоящему берется за дело, может сам себе палец откусить, и тут уж, поверь мне, я это видел — от него огонь и гром небесный отскакивают.

— Он, значит, оттуда, из Архомены?

— Нет, дома своего у него давно нет. Говорят, что родился во Фракии и бродит по всей Греции.

В уверенном речитативе беснующегося и правда угадывалась редкая власть. Он удерживал ее при себе, не стремился использовать на подчинение других, и тем его проповедь отличалась от вдохновенных небылиц Салмонея, немедленно увлекавшего невинные души. И вместе с тем речь Гиллариона завораживала, пожалуй, даже сильнее. А если он оставлял тебе время подумать, то только затем, чтобы ты ясно осознал: решившись следовать за ним, уже не сбросишь наваждение и не свернешь с пути, пока не достигнешь названной цели вполне. Нашел наконец свое место и Салмоней, который по сравнению с бездомным и нищим оборванцем казался благопристойным трезвым мужем. Он глубже других мог проникнуться смыслом видений вещуна и, в качестве посредника, устроить земные дела по его фантастическому плану.

Гилларион выпрямился, поднял лицо и несколько раз с силой провел по нему изуродованными руками.

— Не бойся, юноша, — обратился он вновь к одному Сизифу. — Их уж нет здесь более. Разлетелись каменные куклы. И не их страшиться следует. Всю кожу обдерешь, сюда к вам проталкиваясь, и нарастишь новую, и вновь слезет, и опять вырастет, и много раз, пока не станет жесткой мозолью, и тогда перестанешь помнить о белом цвете и безмолвии, а страшнее этого ничего не бывает.

— Пришла, пакостница? — произнес Салмоней, и все увидели Сидеро, давно уже понуро стоявшую в отдалении. — Возьми вон одеяло и ложись спать. А с завтрашнего дня чтобы ни слова о старом доме.

Людские обиды и даже жалобы на богов Сизифу приходилось слышать не так уж редко, но впервые он встречал настоящих бунтарей и отщепенцев, не только не смущаемых неслыханным кощунством чужеземца, а готовых вместе с ним презрительно плюнуть на незыблемый уклад неба и земли. Оторопь его прошла, он вдруг увидел в истинном свете это сборище взрослых детей и едва удержал улыбку.