Богомил Райнов - Только для мужчин

Я ее вижу на тропинке так ясно, так отчетливо, как видел в тот вечер там, у себя в комнате, когда, примеряя платье, она спрашивала: «Ну и как?», не подозревая того, что самой привлекательной она казалась мне во время паузы между двумя платьями. Я вижу ее вполне отчетливо, хотя понимаю, что это мираж, – я давно убедился, что миражи мы видим более отчетливо, нежели реальность.

Не валяй дурака, говорю я себе, это Лиза-мираж, а настоящей Лизы тебе больше не видать, поминай как звали. Она прошла по твоей жизни безвозвратно, как и по жизни некоторых других типов. Выполнила свою задачу, может быть, сама того не сознавая, разбудила тебя – и привет. Особенно тебе не досаждала, ведь человек, который вас будит, обычно вызывает такую досаду, что хочется крикнуть: «Убирайся ко всем чертям!». А теперь, когда я уже пробудился от спячки и обнаружил, что ее нет, меня не покидает ощущение что этой идиотки мне ужасно не хватает.

Я снова ее вижу в тот прохладный осенний вечер в тонком летнем платье, стоящей на тротуаре перед домом. «Я бы хотела поговорить с вами». И несколько позже, сидящей в старом кресле – ее темные глаза озабоченно смотрят мне в лицо: «Вам, Тони, кажется, что вы делаете открытия, а на самом деле вы нагоняете себе температуру». И в другой раз, когда я ей говорю, что нечестно смеяться только в присутствии инженера, и она улыбается мне свое?! светлой, лучезарной улыбкой. И позднее, когда она стоит посреди ночной улицы, словно Орлеанская дева, решительно зажав в кулаке пилку для ногтей. И еще позже, когда ее до слез растрогал убогий перстень: «О, Тони, не ожидала этого от вас!», и когда она смотрит мне в лицо увлажненными глазами и обнимает меня красивой белой рукой, а я повторяю про себя, что надо держать ухо востро, как бы не угодить в пропасть… Мне все казалось, что я ее спасаю, на самом же деле было наоборот – она спасала меня. Хотя и сама она не меньше моего нуждалась в помощи. Если я болтался в житейском море, как пробка на воде – в самом деле, чем я был лучше пробки? – то Лиза металась в разные стороны с тем же нулевым результатом, не считая случаев, когда рисковала совсем увязнуть в какой-нибудь заварушке. Вот до чего можно дойти – чтоб такая тебя спасала!…

Мне ее недостает, говорю я себе.

Тебе вечно чего-нибудь недостает.

Что же ты, собственно, в ней видишь? Женщину? Но она никогда тебе не принадлежала, хотя, если бы ты захотел овладеть ею, это могло бы произойти в первый же вечер.

Тогда что? Лекарство? Горчит она – как всякое лекарство.

Или, может быть, собеседника? Ее рассуждения не стоят и того, чего стоят рассуждения Петко.

Итак – чего же? Говори.

Лизы. Лизы мне недостает. И хватит морочить себе голову вздорными вопросами.

Субботнее утро, и, что особенно важно, на улице светит солнце. Ночью шел дождь, на мраморных плитах тут и там все еще стоит вода, и в этой воде отражается голубое небо, будто под ногами валяются осколки голубого стекла. Я совершаю свой обычный рейс от газетного киоска до кафе и вдруг вижу: прямо передо мной стоит она, совсем как на той тропинке, ведущей к лесу.

Она стоит на углу возле галантерейного магазина – рослая и стройная, в каком-то черном платье, которое я вижу на ней впервые (ее гардероб явно обогащается), вот она – ее белое лицо, и черные крупные кудри, и полные розовые губы, которые улыбаются мне – но, может быть, я ошибаюсь.

– Вы прямо как из-под земли выросли! – говорю я, подходя к ней.

– Не из-под земли, – отвечает Лиза. – Приехала проведать ребенка.

– Ах да, – киваю я. – Ребенка проведать.

Я совсем забыл, что у нее, как и у меня, есть детская проблема.

– Впрочем, я приехала и по другому делу…

– По какому же?

– Да насчет работы. Муж моей двоюродной сестры пообещал мне место секретарши, и наконец-то мне повезло.

– Чудесно, – говорю я. – А Илиев?

– Что Илиев? У Илиева есть работа. Я о себе говорю.

– Меня другое интересует: вы расписались?

– Еще нет.

– Что же вы тянете?

– Тони, вы часом не слепой? – произносит Лиза опечаленно. – Неужто не видите, как я одета?

– Недурно. Хотя несколько траурно.

– Несколько? Что же, по-вашему, я еще и вуаль должна надеть? – И, возмущенная моей недогадливостью, она добавляет: – Папа умер.

– Который же?

– Вы знаете который.

– Земля ему пухом, – бормочу я. – Но при мне вы ни разу его папой не звали.

– Да, но когда ему стало совсем плохо, я начала звать его папой, и вы представить себе не можете, как это его трогало, хотя он об этом и не говорил. И я решила всегда звать его так, раз уж признала в нем отца.