Нэнси Хьюстон - Дольче агония

— Сердце — важный орган, — сквозь зубы отчеканивает Бет, — для всех, за исключением Шона Фаррелла, который такого органа не имеет и, похоже, в нем не нуждается. Впрочем, — добавляет она, ужасаясь количеству пищи, поглощенной его за последние три часа, — мне кажется знаменательным, что Шон не пригласил на эту вечеринку ни одной женщины-литератора.

— Ах, прошу тебя, — шепчет ей Брайан, — не начинай…

— Неужели здесь никто, кроме меня, не находит эту подробность примечательной? — упорствует Бет. Она чувствует, как багровеет ее лицо, голос становится пронзительным, но ей все равно не терпится вставить ему шпильку. — За этим столом трое писателей, все мужчины… это что, случайное совпадение? А ведь талантливых писательниц полно, прямо кишат.

Сердце у нее колотится все сильнее, дыхание вырывается из груди со свистом… О Господи, говорит она себе, только бы не приступ астмы, здесь, у всех на глазах… (Настоящего приступа у нее не было с двенадцати лет, с того давнего впечатления, в котором смешалось все: запахи плесени и мужского пота, торопливое басовитое бормотанье ее молодого дяди Джимми, он нашептывал ей прямо в ухо, они в тот день оказались вдвоем в подвале дома ее бабушки в Декатуре, штат Алабама, его плохо выбритая щека, как наждак, терла ей шею, и та краснела, саму ее бросало в жар, а он тем временем расстегнул ширинку, извлек свой инструмент и, уперши в подол ее пасхального платьица, принялся водить им по желтой ткани, тереть сперва медленно, потом все быстрее, а сам прижал свои трясущиеся губы к ее губам, глядел на нее робкими, блестящими глазами, и, когда промозглый дух заплесневелой подвальной стены смешался с жарким дыханием Джимми, опалявшим ее щеки, он залепетал: «Ты ведь никому не расскажешь, а, Бет, не надо говорить, что я могу сделать, если ты такая милая», его грубый голос, ладони, жадно прилипшие к ее едва наметившимся грудям, и эта кочерыжка, что теперь так сильно тычется в желтую прозрачную ткань ее дешевенького платья, — как странно, что она такая большая, такая темная и волосатая, ей-то до сих пор случалось видеть только крошечную белую штучку своего малютки-племянника, — и когда он закричал «О-о-о, Боже мой, о-о-о!», а потом сполз с нее на землю, обессилев, почти что смеясь, она стала гладить — его по голове и гладила, пока его сердце не забилось ровнее и дыхание не успокоилось. В тот вечер на Бет впервые напал приступ астмы, ужаснув ее бабушку воющими вскриками, тошнотой и судорожными усилиями втянуть в легкие хотя бы малый клочок воздуха… с того дня, согласно медицинскому предписанию, она никогда не выходила из дому без ингалятора.)

— Обрыдли они мне, эти женские романы, — со скверной усмешечкой заявил Шон. — В девятнадцатом веке они все толковали о садах да о брачных узах, а по нынешним временам в один голос рассказывают историю молодой женщины, которой в детстве злоупотребил ее папаша, но потом после множества превратностей, включая аборт, она наконец обретает счастье в объятиях другой женщины… предпочтительно принадлежащей к какому-нибудь из расовых меньшинств.

— Ты вусмерть пьян, мой дорогой, — проворковала Рэйчел, наклонясь к нему. — Не пойти ли тебе сварить кофе для всех?

Шон закашлялся: сперва из дипломатических побуждений, но потом уже не смог остановиться. Наконец, кое-как отдышавшись, он вытащил из кармана носовой платок, поднес к губам и с необыкновенным достоинством сплюнул туда мокроту.

— Брайан! — Бет решительно поднялась с места. — Я полагаю, что нам пора уходить.

Кэти глянула на часы. (Ах! Не счесть, сколько раз ей приходилось посматривать на них, когда дети были маленькими, чтобы потом сказать: «Надо идти, Лео, уже поздно, а мы еще должны отвезти домой няню», отменный предлог, чтобы удалиться, но теперь у них больше нет ни няни, ни младенцев: их младшей дочери Сильвии и той девятнадцать, девочка уже грызет удила, после смерти Дэвида она осталась в лицее на второй год, так что все еще живет с родителями, но в настоящий момент она заполняет вступительные анкеты для университетов Орегона, Колорадо, Флориды… И почему так получается, горестно недоумевает Кэти, что в этой проклятой стране все стремятся к одиночеству ?)

У Брайана такое ощущение, что они с Бет уже далеко не впервые оказываются в такой ситуации: она стоит, а он сидит, ей не терпится уйти, он жаждет остаться… Если и на этот раз ее феминистская вспышка испортит вечеринку, говорит он себе, я ей этого не прощу. Дамы и господа присяжные — он оглядывает присутствующих, сознавая, что порядком набрался и уже не в состоянии достаточно логично связать свои мысли, — вы пришли к согласию или же нам следует издать постановление о прекращении дела? Смотрите-ка, сегодня вечером нас именно двенадцать, как настоящих присяжных, собравшихся, чтобы судить… но какое преступление? Или может быть, мы двенадцать апостолов и это тайная вечеря, но если так, где же Христос? Пачуль, чего доброго? Или Хэл Младший, там, наверху? О-ля-ля, мне что-то нехорошо.