Нэнси Хьюстон - Дольче агония

— Тебе повезло, сказал ему Брайан. — Твоя мать — исключение. А вот мой родитель — правило. Все его недостатки к старости усиливались. Он превратился в отвратительного болтливого параноика. Вбив себе в голову, что его все время пытаются надуть, он последние пять лет своей жизни только и делал, что рычал на мою мать. Рычал, представляешь? Он и раньше-то не лучился обаянием, но… то, как он вел себя под конец, изгадило все добрые воспоминания, какие у меня о нем оставались. («Каждое утро я вижу в зеркале, что со вчерашнего дня стал еще немножко больше смахивать на него, — добавляет он про себя. — Меня от этого жуть берет».)

Тяжелый купол молчания опять навис над столом, меж тем как сотрапезники мысленно наносили визиты своим дорогим и не столь дорогим усопшим.

— Это мне напоминает Толстого, — сказал Хэл.

— А мне — мою мать, — отозвался Арон.

— Ваша мать была такой? — спросила Рэйчел.

— Она и есть такая.

— Как это? — Хлоя не скрывает недоверия. — Ваша мать все еще жива?

— Гм, да! — вздыхает Арон. — Когда я родился, ей было всего семнадцать, а в ваши годы она уже была матерью четверых детей! Сейчас ей сто два года, и, к несчастью, не похоже, что это скоро кончится. Живет она в Иерусалиме. Причем дома, а не в доме. В приют переселиться отказывается. Четыре человека трудятся не покладая рук, чтобы поддерживать ее, так сказать, в рабочем состоянии: кухарка, уборщица, сиделка и секретарша. Но, коль скоро она не сидит без гроша, все это может продолжаться.

— Боже мой! — изумляется Бет. — Вы хоть навещаете ее иногда?

— Я не видел ее двадцать лет, — усмехается Арон. — Зато мы раз в неделю спорим по телефону.

— О чем? — недоумевает Дерек.

— Само собой, о политике. — Арон сохраняет невозмутимость. — К счастью, я стал туг на ухо, поэтому ее суждения раздражают меня меньше, чем раньше. (Мадам Жаботинская уехала из Претории в Иерусалим после кончины своего мужа, прихватив с собой весьма значительную прибыль его часового завода. С тех пор она тратила едва ли не все свое время и деньги на разжигание израильского экспансионизма, на поддержку самых реакционных партий страны, на военную оккупацию Палестины, на всю эту безысходную хуцпу [35] Дерзость, отчаянность (иврит). . Арон добрую тысячу раз спорил с ней по поводу ее трат, но в бесконечных трансатлантических дискуссиях ни одному не удалось хотя бы на йоту поколебать мнения другого). Нет, она еще довольно резва. Не дружок скончался в прошлом году, но, по-видимому, это ее не сломило.

— Ее… дружок? — не поверил ушам Дерек.

— Да. От инфаркта.

— А ему было сколько лет? — не выдержала Рэйчел.

— Да что-то около шестидесяти. Он годился ей во внуки, но мою мать никогда не заботило, «что люди скажут».

— По-моему, это восхитительно, — заметила Бет.

— Ах, так? — обронил Арон.

— Ну еще бы! Вечно только и слышишь о пожилых мужчинах, которые крутят с молоденькими женщинами, но чтобы наоборот — никогда.

— В самом деле. — Арон кивнул. — Когда она стала появляться в обществе этого человека, я сказал себе, что все отлично, почему бы и нет? По крайней мере, ей не придется заботиться о контрацептивах.

— Вы хотите сказать, что они?.. — пролепетала Рэйчел.

— Сказать по правде, я ничего об этом не знаю. Предпочел не задаваться такими вопросами.

— У моей мамы в прошлом месяце тоже случился инфаркт, — подает голос Патриция, до того долго молчавшая. — Она не способна расслабиться. Ее потрясает любое событие из жизни своих детей и внуков, она из всего делает психодраму. Годами страдала гипертонией, но инфаркт, это уже… Меня это пугает.

— Я тебя понимаю, — отзывается Бет. — Сердце — важный орган.

— Сердце — важный орган, — как исполненное сарказма эхо, повторяет Шон. — Признайся, Бет, ты никогда не колеблешься, прежде чем изречь подобную банальность?

— Что ты имеешь против банальностей, Шон? — Кэти бросается на выручку Бет. — Повторение общих мест — один из древнейших и наиболее утешительных ритуалов рода людского. Что бы с нами стало без наших клише? — Ко всему прочему, это правда, думает она про себя, с благодарностью припомнив банальности, которые в течение многих лет пускали в ход ее друзья. «Не беспокойся, приступы ярости у двухлетнего ребенка — это классика»; «Подростковый бунт — что может быть естественнее?»; «Из чего только не складывается жизнь»; «Ты не теряешь дочь, а приобретаешь зятя»; «Наши родители становятся нашими детьми»… Так оно продолжается веками, говорит она себе, и я надеюсь, что это никогда не прервется! Клише — это волшебные палочки, превращающие наши личные страхи в вечные истины.