Адольф Рудницкий: Чистое течение

Иногда трудно определить содержание разговора, он растекается во все стороны. Амелия снова рассказывала о гетто. Каждое ее слово было омыто страданием. Это придало Абелю смелости. Он стал рассказывать о лагере. Говорил и о себе, о своем чувстве.

Когда он закончил рассказ, лицо Амелии исказила гримаса. Добрые огоньки в глазах погасли. Абелю вспомнились старые друзья, которых он встретил после шестилетней разлуки, — через пятнадцать минут он уже не знал, о чем с ними разговаривать. «Я для нее чужой», — думал он с отчаянием.

— Любовь, — повторила Амелия вслед за ним удивленно и как бы нехотя, Абелю почудилось, что он ее чем-то обидел. — Любовь — давно забытое, непривычное слово. Фикция…

Абель испытывал неловкость, которую обычно чувствует мужчина, когда в ответ на страстное объяснение слышит: «Ничего, это пройдет…» Фикция… Значение этого слова было ему хорошо известно. Освобожденный Советской Армией из плена, Абель вместе с потоком бывших заключенных вернулся на родину. Это были светлые дни. Он остановился в Лодзи, город ему понравился, впрочем, в то время ему все нравилось. Он взялся за первую предложенную ему работу и каждое утро брался за нее с удовольствием. Абель ожил. Последние отблески войны стали заревом возрождения не только для него. Люди искренне желали изменений, после мрака оккупации в них жила мечта о чем-то светлом. Но этот порыв быстро угас, ночной холод снова сковал людей. Схлынули воды великих событий, и Абель затосковал. Даже свобода не скрашивала его существования. Как влюбленный, слушая трансляцию концерта из филармонии, ловит дыхание любимой, сидящей где-то в зале, так Абель в голосе страны все время слышал Амелию. Когда он замечал на ком-то пальто, платье или шляпку, напоминавшие ему вещи, которые он помнил все эти годы и которых, наверное, давно уже не было на свете, у Абеля замирало сердце. Невольно подмеченное сходство черт лица и движений не радовало больше, как это было прежде, в лагере. Теперь такие сравнения доставляли только боль. Сердце его истекало кровью. Хуже всего было то, что он не мог заставить себя не думать, не мог забыть. Его мать, хрупкая маленькая женщина, плакала, если слышала слово жасмин. Теперь, после шести лет войны, Абель не владел своим голосом, произнося слово любовь. Он не мог без дрожи глядеть на людей, прижавшихся друг к другу. Не мог слышать о чужом счастье. Он все время чувствовал свое сердце, как чувствуешь плохо вшитый рукав, а в сердце сосущую боль, которая не затихала. Тоска перерастала в тревогу. Среди ночи он вскакивал, опустошенный, не ощущая ничего, кроме боли. Он сам стал каким-то сгустком боли, не знал, как от нее защититься, и это пугало его еще больше. Он ничего не мог забыть и все вспоминал. Вспоминая, мучился снова. Его тело, его сознание помнили о прошлом, а все, что было памятью, становилось болью. Абель спрашивал себя, что это значит, и не находил объяснения. Он не мог освободиться от охватившего его чувства. Фикция, о которой говорила Амелия, была землей для его ног, светом его глаз, смыслом его жизни. Хищная, всепоглощающая, она стала для него второй действительностью.

— Видишь, что осталось от нашей жизни, — сказала Амелия. — Это не результат получасового налета авиации, когда вечером люди ложатся спать, а утром оставшиеся в живых видят вокруг то, что мы видим сейчас здесь. Смерть города была растянута во времени. Прежде чем люди сгорели в топках крематория, их превратили в грязь. Не верь тем, кто говорит, что люди умеют умирать. Неправда. Два раза за эту последнюю войну Варшава видела, что люди умирать не умеют. А все, что говорят об умении умирать, — выдумки, преувеличение и с настоящей смертью имеет столько же общего, как та метафорическая смерть, о которой любят писать молодые поэты. Миллионы шли к смерти, торгуя и влюбляясь, ненавидя и интригуя, наделенные всей полнотой земных чувств. Шли к смерти, по уши погруженные в жизнь. И чувствуя вкус своей собственной крови, еще не слышали дыхания вечности. До самого конца они были невидимыми нитями связаны с жизнью. Даже смерть их была гимном жизни. Стоя у виселицы, они думали о хлебе.

Прежде Амелия говорила неохотно, как бы с трудом. Она не принадлежала к числу разговорчивых людей. Абель когда-то говорил, что Амелия — прекрасное, молчаливое дитя. Она и впрямь была тогда необыкновенно молчалива. Через четыре месяца после свадьбы Амелия впервые произнесла вслух его имя. Она принадлежала к женщинам, которые привыкают к мужчине не сразу. Теперь же ее голос и ее лицо словно обрели силу. Да, она изменилась.