Адольф Рудницкий: Чистое течение

Особенно дороги стали ему последние месяцы их совместной жизни. В 1939 году Польша не боялась войны, словно ребенок, который не боится пистолета. Но страх перед войной Абель видел в глазах Амелии. Когда кто-нибудь заводил разговор о войне, Амелия выходила из-за стола. После речи министра иностранных дел Бека о Гданьском коридоре она расплакалась. Однажды Абель повторил слова какого-то авторитетного лица о том, что поляки, мол, не чехи и будут воевать. На другой день, проснувшись в комнате, где царила мертвая тишина рассвета, Абель увидел, что Амелия не спит. Она внимательно приглядывалась к нему, и теперь всякий раз, проснувшись, он ловил на себе ее взгляд. Когда он, ища слова утешения, говорил, что немцам нечего есть, что у них танки из жести и что Англия не допустит войны, Амелия молчала. Потом Абелю казалось, что она уже тогда чувствовала приближение катастрофы. Нет. Правда, она переживала трудный год, потому что первый год замужества был для нее первым годом женской жизни, но она любила мужа и свой дом. В последние ночи она, словно во время причастия, глядела на него такими ясными глазами, что он не мог в них смотреть. А когда они шли на вокзал по оживленным, как во время праздника, улицам города, Абель заметил, что голос Амелии звучал теперь совсем по-иному, он будто плыл из каких-то неизведанных глубин. Каждое слово она подкрепляла особой интонацией, словно боясь, что иначе вовсе не сможет его сказать. Но вот из окна отъезжающего поезда Абель в последний раз увидел, как она, высокая и прекрасная, поникла, словно из тела ее вынули все кости, и впервые почувствовал страх перед войной. Так он понял старую истину, что самую сильную боль приносят нам те, кого мы любим. Амелия всегда умела таить свои чувства, была скрытной, отчего кривая его чувств неуклонно росла и росла, но в последнее время Абель понял, что пламя, которое он разжигал, разгорелось. И упрекал себя, что получает больше, гораздо больше, чем заслуживает.

Как большинство пленных, он жил письмами, теми хорошо известными в Европе бланками «Kriegsgefangenenpost» [1] Почта для военнопленных (нем.). , вторая половина которых предназначалась для ответа. Амелия удивила его. Такого огня он все же не ожидал. Он знал гармоничность ее натуры, и горячность чувств, выраженных в письмах, вызывала в нем сомнения. Абель сомневался потому, что вообще принадлежал к числу людей сомневающихся. Сомневался и потому, что, как большинство мужчин, считал, будто настоящая красота находит наслаждение в себе самой, хотя на самом деле она, так же, как и комфорт, становится чем-то привычным.

Случалось, что письма Амелии запаздывали. Тогда, как это обычно бывает с людьми, способными на сильное чувство, горе подкашивало Абеля. И когда письма в конце концов приходили, ему уже не хотелось их читать. Отсутствие известий об Амелии отгораживало Абеля от людей, склоняло к одиночеству. А каждое полученное, особенно после долгого перерыва, письмо вызывало в нем противоположные чувства.

Презрение к людям делало немцев безразличными к тому, что писали пленные о себе и что писали пленным. Цензура почти не проверяла писем. И в лагере знали, что происходит на родине. В августе 1942 года в выходившем в лагере нелегальном издании появилась статья о расправах в Варшавском гетто. Абель перестал получать письма.

Была летняя ночь, красотой своей причинявшая боль. В двух маленьких смежных комнатах на тюфяках лежали девять человек, но никто из них не спал. Абель сидел у окна. Время от времени кто-нибудь из лежащих поднимался и подходил к нему со словами утешения. Вот уже два дня никто не слышал его голоса. Никто не видел, чтобы он что-нибудь ел. И днем и ночью он все не отходил от окна, вслушиваясь в неслышный крик умирающего в муках города. Над его головой, словно над радиоприемником, плыл далекий голос человеческого страдания. Абель не мог приглушить в себе чувство настороженности и внимания, без этого нельзя жить. Как во время самых сильных приступов ревности, Абель не решался взглянуть на фотографию Амелии — такая исходила от нее боль. То, что убили Амелию, казалось ему как бы итогом убийства четырехсот тысяч человек. За эти дни Абель почернел. Все у него внутри «перегорело», как говорили товарищи по заключению.

Спустя некоторое время он получил два письма, отправительницей которых значилась Анна Зых. Это было новое имя Амелии. Она уцелела и жила теперь на Каневской улице в районе Жолибожа. Абель читал незнакомый адрес, и ему казалось, что Амелия переселилась в другую страну. После этих двух писем наступил перерыв, и Абель уже упрекал себя, что, отвечая, был так же неосторожен, как и Амелия. Но вскоре она снова отозвалась. «За это время мне пришлось кое-что пережить», — писала Амелия. Когда Абель дошел до этих слов, у него перехватило дыхание. Все было понятно, потому что касалось всех.