Уильям Фолкнер - Гон спозаранку

— М-р Джимми, — сказала мама Бринды, — присядьте. Посидите с нами немножко.

И он послушал ее. На веранде стояло два стула-качалки. Бринда села на ступеньки. М-р Джимми качался, а мама Бринды сидела спокойно.

Немного погодя мама Бринды сказала:

— М-р Джимми, что вы собираетесь теперь делать?

— Я не строю никаких планов, просто живу да живу…

— И как долго вы собираетесь так жить?

— А сколько удастся. Пока что-нибудь не вынудит меня остановиться, я полагаю.

Как будто внутренне взвешивая, сколько времени может на это понадобиться, мама Бринды кивнула и погрузилась в молчание. Молчание длилось так долго, что она могла бы найти решение этой задачи, потом она встала.

Я умираю, — сказала она с таким спокойствием, словно сообщала о том, что сейчас войдет в темный дом. М-р Джимми встал, будто это поднялась белая леди, и сетку, которой была затянута дверь, перед ней подержал пока она отпирала замок.

Бринда двинулась было за ней, но мама преградила ей путь.

— А ты ступай к Креннингам, ступай сегодня назад и прибери там весь беспорядок в доме, и вы двое оставайтесь там вместе и смотрите друг за другом. И ты, Бринда, не допускай, чтобы белые парни привязывались к тебе, а как услышишь, что они идут, ступай вниз, в подвал, запрись на ключ и оставайся там до света, если только тебя не позовет м-р Джимми, а если позовет, тогда иди к нему и узнай, что ему нужно.

Потом она обернулась к м-ру Джимми и сказала:

— Я думала, что у белых, таких, как вы, есть хоть какой-то шанс в этом мире!

Потом она закрыла и заперла дверь. Бринда поверить не могла, что мама оставила ее на улице, но это было так. Бринда так и осталась бы там, бессмысленно поджидая у запертой двери, но м-р Джимми нежно взял ее за руку и повел к машине. Он открыл для нее заднюю дверцу, словно она была белой леди. Она села в машину, и, возвращаясь домой, м-р Джимми все время безмятежно ехал на красный свет, будто дальтоник. Он ехал домой быстро, прямой дорогой, и, когда они подъехали к дому Креннингов, Бринда заметила внизу, в нижнем холле, мягкий свет, и, казалось, свет этот говорил то, чего никто, измочалив так много слов, так и не смог выразить за весь день: у бога, как и у всех людей, две руки: одна — чтоб карать, другая — чтоб утешать и лелеять.

Когда я издали увидел яркие огни Лэндсбурга, я остановился, чтобы отдышаться и немного подумать. За мной лежали темные бесплодные холмы, на которых погиб мой урожай. А в хижине за этими холмами я оставил Молли с нашими тремя малышами.

— Хэстер, нам нужно достать хлеба… Мы дня не выдержим.

Таковы были ее последние слова в этот вечер. А когда я собрался идти в Лэндсбург, она не понимала, зачем мне это, и я не смог сказать ей, что я задумал.

Дело в том, что природа вооружилась против меня.

Нельзя сказать, чтобы я не хотел работать. Я хотел. Но засуха убила мой урожай, потому что я не мог сделать так, чтобы пошел дождь. Я просто ничего не мог сделать. Мог только смотреть, как мой сад, моя кукуруза, картошка и табак вянут под жарким июньским и июльским солнцем. Все, над чем я работал, пропало!

Природа была против меня и в другом отношении; и тут я тоже ничем не мог помочь. Я вырос высоким, как палка для бобовых побегов, и тонким, как молодой тополь. В августе я попытался наняться на поденную работу, когда железнодорожная компания нуждалась в людях. Десятник только раз глянул на меня и сказал: «Слишком уж ты тонок для такого роста. Сломаешься пополам, поднимая шпалу или рельс».

Потом я попробовал пойти на металлозавод в Окленде, где тоже требовались рабочие. Меня осмотрели и поставили на весы.

— Пониженный вес, — сказал доктор. — Мы не можем использовать вас.

И так было всюду, где я пытался получить работу.

А вот сейчас я должен был еще подумать о Молли и трех малышах, прежде чем решиться привести в исполнение то, что я задумал.

Джек Херси рассказал мне об одном предприятии в Лэндсбурге. Там требовался мужчина, и очень трудно было его подыскать. Хотя это предприятие было для людей большой забавой, но, как сказал Джэк, лэндсбургские власти пригрозили закрыть его после того, как некий Хоук Уивер попал в больницу.

Внизу, под горой, я видел яркие огни вдоль улиц и одно особенно ярко освещенное место в городе. Это было то самое место, куда я направлялся, то есть ярмарочная площадь. До меня доносились веселые возгласы людей, расходившихся с этой площади, и музыка, игравшая возле карусели.