Феликс Розинер - Некто Финкельмайер

Иногда, напротив, — днями напролет бродил он по городу, не присев, не остановившись, — бродил, оглядывая улицы, скользил неподвижным выпуклым глазом по лекальным линиям лепнин, по ватерпасным линиям прямых фасадов, по косящим трапециям крыш, по извивам арбатских кривоколен, по кольцам бульварным, садовым, по радиусам якиманским, Полянским, ордынским. Он добредал уже к ночи и ночью, и женщина босая пробегала коридором к двери — «кто?» — «Арон» — и открывала, и входил, и ел, и пил, и любил, и спал, и просыпался, и умывался, и уходил, и бормотал, и спотыкался, и садился дома к столу, и не ел, и не пил, и скользила рука, и шуршала, падая на пол, бумага, за окнами были шаги, проезжала машина, стекло дребезжало и звякали склянки в углу на полу одна об другую бутылка об банку — до-бу-дь! — до-бе-ги! — шел дождь — о Боже! Даждь днесь, Отче наш!

В такой-то вот час, меж вечером и ночью, под самую полночь, в комнату к нему вошли, для формы стукнув, но не дожидаясь ни его ответа, ни даже поворота от стола.

— Проверка! — услышалось жесткое через туман.

— А? Вы… Простите, сказали?.. — Он отирал кулаками глаза и винтом поднимался со стула.

— Проверка. Ваш паспорт.

Он видел теперь милицейского лейтенанта, за ним соседку, жующую беспрестанно губами по-кроличьи. Лейтенант с деловитой быстротой направлял свой взгляд на стол, на постель, на стены и углы.

— Плитку держать не положено. Пожарная инспекция наложит штраф. — Он стал открывать планшетку из тугой блестящей кожи.

— Говори-ила им-то, говори-ила!.. — торжествующе пропела соседка.

— Так паспорт жду, — повторил лейтенант.

— Паспорт, — сказал Арон и развел руками. — К сожалению.

— Как понимать? Должны иметь паспорт и предъявлять.

— Здесь, к сожалению, у меня нет. Если вам очень нужно, я привезу. Ну, завтра — послезавтра.

Лейтенант в упор мрачно глянул:

— Вам! — нужно! — понятно? — а не мне! И без «ну» — завтра! — в обязательном порядке! Теперь так: прописку имеете какую?

— Какую — в смысле?..

— Москва, область или иногородний?

— Москва, конечно.

— Постоянно, временно?

— Да я в Москве родился! — вскричал Финкельмайер.

Лейтенант холодно возразил:

— Мы этого не знаем. Нет паспорта — и не знаем. Нет оснований. Постоянная?

— Постоянная.

— Так. Говорите по порядку: имя, отчество, фамилию. Год и место рождения, место прописки, место работы.

Лейтенант сел к столу и приготовился записывать. Арон занудным голосом начал диктовать. Когда добрались до пункта «место работы», он запнулся. У него теперь не было места работы! Он готов был радостно поделиться этим своим счастьем и весело сказать, что не работает нигде, и затем чуть ли не ждать от лейтенанта поздравлений с такой удачей — вот, дескать, молодец, живешь себе, на хлеб имеешь и на службу не ходишь!.. И вдруг увидел, с каким напряженным вниманием ждут его ответа и лейтенант, и соседка, которая, конечно же, и привела участкового к странному жильцу.

— Место работы… на данный момент… отсутствует! — казенным языком сформулировал Финкельмайер.

— «На данный момент»! Значит, отсутствует? Так, так. Сколько же не работаете?

— Да не знаю… Месяца полтора-два, наверно.

— Даже не помните точно, — резюмировал участковый. — Чем это тут занимаетесь? — Он брезгливо взял листок со стола и стал рассматривать разбегающиеся строчки.

— Пишу. Положите-ка обратно, — угрожающе сказал Финкельмайер. — Я вам, кажется, не разрешал. Или тоже обязан?

Лейтенант еще на мгновенье задержал взгляд на листке и молча, как будто не слышал протестующих слов, отложил бумагу в сторону.

— Семейное положение какое? — продолжил он.

Но Финкельмайер взвился:

— На кой вам мое семейное положение, а? Я вам скажу, что у меня семнадцать жен и сотни две детей — ведь вы не поверите? Ведь паспорта нет? Привезу паспорт — там все написано.

— Привезите, — подтвердил лейтенант. — Почему хозяин, квартиросъемщик отсутствует? Он вам сдает?

— Нет. Не сдает. Он болен, он старый человек, за ним ухаживают.

— Та-ак. — Лейтенант аккуратно записал и поднялся. — Паспорт имейте при себе. Хозяину передайте: пусть наведается, когда выздоровеет. В часы приема участкового.

Он приложил к козырьку ладонь, повернулся и пошел из комнаты. Потянулась за ним соседка, — оглядываясь, жуя, сжимаясь и разжимаясь при каждом шаге.

Видеться и говорить с кем-либо, кроме Дануты, Арону было болезненно трудно. Если и раньше он в любой момент готов был уйти в себя, погрузиться в созерцательную отрешенность, — и признаками такого состояния являлись неподвижные, опечаленные глаза, недоуменно приподнятые брови и блуждающая полуулыбка, — то теперь, если его не трогали, он пребывал в нирване постоянно. Когда же нечто внешнее касалось его разума, он реагировал с мимозной чувствительностью и сразу проявлял стремление свернуть, замкнуть, втянуть свои лепестки, чтоб снова ничего не видеть и не слышать.