Маша Спивак - Год черной луны

Сначала казалось, что мне никогда не вымолить его прощения, а потому не стоит и пытаться; я вроде даже смирился с нашим разрывом. Но потом, когда начал приходить в себя, мне стало тяжело переносить такое положение вещей, я решился позвонить и объясниться.

— Папа, — сказал я, — я прекрасно знаю, что ты обо мне думаешь и как ты любишь Тату. Поверь, я ее тоже люблю, потому и ушел: не мог больше обманывать. Может, ты хотя бы попытаешься меня понять? И простить. Нельзя же всю жизнь не общаться.

— Знаешь, Иван, — ответил отец, — я не Господь Бог и не вправе ни судить тебя, ни прощать. Но все человеческое во мне противится тому, что ты сделал. С логической точки зрения твой поступок малообъясним. Казалось бы, любовь — такое светлое чувство. Но… прости, это всего лишь мое личное впечатление… ты не похож на истинно влюбленного. Любовь довольно жестока в своей непреодолимости. Встретив настоящую любовь, человек, как правило, пугается — даже в самой простой ситуации. Он вдруг понимает, что больше себе не принадлежит, что теперь его жизнь полностью зависит от другого человека. Он чувствует, что обречен на этого человека — пусть и при отсутствии взаимности, просто должен быть с ним, и все. Независимо от обстоятельств. Люди многое готовы преодолеть ради любви и многим пожертвовать — в том числе душевным комфортом. Особенно если есть третья, страдающая сторона, — жена ли, муж, родители, дети, прежние возлюбленные. Но с обстоятельствами куда легче примириться, когда речь идет о настоящем чувстве: что поделаешь, форс-мажор, стихийное бедствие. Однако в твоем случае я не вижу этой роковой обреченности. По-моему, если б Тата ничего не узнала, ты пометался бы некоторое время и успокоился. Получается, ты бессмысленно разрушил нечто драгоценное, и мне действительно трудно тебя простить. Причем, похоже, ты тешишь себя иллюзией, что все еще можно поправить. Думаю, у тебя уже появилось такое желание, потому ты и решился на разговор со мной.

— Нет! — более пылко, чем нужно, возразил я. — Ничего подобного! Я сделал выбор и больше метаться не стану.

— Не спорь. Ты сам себя не понимаешь. Позволь мне быть провидцем. Не все же лавры должны достаться вашей бабе Нюре. Представляю, как легко ей быть ясновидящей: ведь «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». А уж такие ситуации, как ваша… Ты непременно захочешь вернуться. Не к Тате — к себе. Ты придешь к ней за своим настоящим лицом. Но учти: и она не та, и ты не тот. Все уже непоправимо изменилось. Льдина между вами треснула, и если вначале каждый мог легко перепрыгнуть к другому, то теперь расстояние непреодолимо велико. Ты живешь со случайным, не нужным тебе человеком, Тата, как блоха, скачет по заграницам — через неделю опять уезжает — и день ото дня меняется, причем не в лучшую сторону. Этого не зачеркнешь. Именно потому мне так горько. И очень жаль вас обоих.

Мы говорили долго, и хотя я по старой привычке половину пропустил мимо ушей — «папаша любят пофилософствовать», — разговор что-то изменил между нами, отец несколько оттаял, потеплел ко мне. Но только легче мне и от этого не стало и к тому же, черт его знает почему, нестерпимо захотелось срочно вернуть себе настоящее лицо.

На следующий день на работе меня вызвал наш самый главный начальник и сказал:

— Слушай, Иван, через неделю переговоры с норвегами, ты подготовь что нужно по своей части и передай Протопопову. Он туда полетит.

Да уж, генерал, остерегайтесь ревности, зеленоглазой ведьмы, которая смеется над добычей. Блаженны потерпевшие мужья, которые все знают и остыли к виновницам позора.

Я не из таких.

Есть такая забава: яблоко подвешивается на ниточке, и ты его должен съесть без помощи рук. Ну, не обязательно съесть, можно, как в анекдоте, понадкусывать. Кто не пробовал, сразу скажу: очень трудно.

Именно так выглядели мои новые отношения с Татой. Но только для полноты удовольствия она была не яблоком, а невероятно гладким стеклянным шаром. В лучшем случае присосешься губами — и все.

Я сначала не понимал: что мне не так? Вроде бы получил то, к чему стремился почти четверть жизни, сполна, с горкой, с лихвой, столько, что и надеяться не смел. Первое время обомлевал от восторга, как ребенок, начисто голову потерял. Только успевал глазами хлопать и к небу их возводить: спасибо тебе, Господи, спасибо-спасибо-спасибо! Чудны дела твои, безгранично велика благодать.