Катрин Панколь - Крутые мужики на дороге не валяются

— Погадать тебе? — спрашивает она, отодвигая мороженое и беря карты.

— Спасибо, ты такая милая… но не надо. У меня все в порядке. Даже удивительно, что мне так хорошо. Знаешь, что я тебе скажу? Мне абсолютно на него наплевать. Абсолютно!

Рита удивленно приподнимает нарисованные коричневые брови, отправляя в рот полную ложку мороженого. Судя по всему, она не слишком мне верит.

— Это надо отметить, — продолжаю я. — Пойдем в «Сиракузу», будем объедаться пастой и запивать кьянти…

— Чудненько, — восклицает Рита, возвращая брови на место. — Я пойду прямо так, в парадном платье… и в шляпе! Думаешь, мне стоит остаться в шляпе или это слишком торжественно?

Я взрываюсь от смеха. Остановиться не могу. Рита похожа на маленькую девочку, которая боится испортить воскресное платье и потому весь вечер сидит неподвижно, растопырив руки и не притрагиваясь к сладкому, чтобы не запачкать банты и оборки. Клюет, как птичка, едва шевелит губами — иначе можно повредить фазаньи перья. Я заражаю Риту своим весельем. Она тоже покатывается со смеху, разглядывая свое платье, задыхается, краснеет, мне даже приходится похлопать ее по спине — так и поперхнуться недолго.

— Это нервное, — икает Рита, — после похорон необходима встряска.

— Знаешь, что люди обычно делают после похорон?

— …

— Трахаются, подруга. После похорон очень хочется с кем-нибудь перепихнуться. Снимаешь первого встречного и давай с ним сношаться… Это сильнее тебя, наверное, так хочет смерть.

Рита делает большие глаза, косится на пластиковую Богоматерь и многократно крестится.

— Ты не должна так говорить у меня дома…

Я извиняюсь. Пусть ей будет приятно. Рита успокаивается и возвращается к животрепещущей теме:

— Как это тебе наплевать на Алана?

— А вот так. Пусть кувыркается в постели с кем хочет, звонит раз в десять дней, забывает про меня и опять вспоминает… А я буду жить дальше!

— …

— И знаешь почему? Я уверена, что в конце концов он будет моим, и по одной простой причине: я — лучше всех. За своими переживаниями я и забыла, какая я замечательная, ни в грош себя ни ставила, сама себя опускала. С меня хватит! Я лучше всех, и когда-нибудь он непременно это поймет.

Рита слушает меня с открытым ртом. Она окаменела от удивления, застыла, словно живая картина: маленькая круглая физиономия, отвисшая губа, вытаращенные глаза, белки напоминают пастилу. Само недоумение, простушка в воскресном наряде.

— Просто я решила не торопиться, — объясняю я. — Вот и все. Буду спокойно ждать, пока он это поймет. Перестану психовать, и ты увидишь, в один прекрасный день мы будем вместе… Я в этом не сомневаюсь. У меня предчувствие… Я все обдумала. Я настрадалась на месяцы вперед и наконец-то успокоилась. Я хочу жить, просто жить, а не изводиться в ожидании его звонка… Хватит мучиться! Пора жить!

Я развожу руки в стороны, расправляю плечи. Тяжкий груз сброшен, я снова поумнела. Даже удивительно, что я могу быть такой умницей, поскольку давно уже привыкла видеть себя полной размазней…

Рита внимательно слушает. В ее взгляде читается, что она не верит ни единому моему слову, но очень хочет меня поддержать.

Я не сказала Рите только об одном, потому что ее это не касалось, да и объяснять пришлось бы слишком долго. Там, на берегу, я в последний раз попрощалась с Ним. По-настоящему я похоронила папу не тогда в Сен-Крепен, у подножия гор, а сегодня, в нью-йоркском порту. Я не Рональда отправляла в последний путь в бутылке, а своего любимого папочку…

Теперь все в прошлом.

Нельзя смотреть на жизнь в зеркало заднего вида. Надо искать ее повсюду, хватать все без разбору — и принимать, не краснея, с неизменным аппетитом: Чертовку, С-леденцом, Маленькую девочку, Кретинку… Я вправе быть Кретинкой, если захочу. И если мне это нравится…

Или Чертовкой. Шататься по гостиничным номерам в обществе извращенцев с конскими хвостами.

Или наивной Маленькой девочкой. Виснуть на шее у Алана. Играть в «Trash or Smash» на МТВ и объедаться мороженым. Смотреть «Даллас» и в приемной дантиста взахлеб читать истории из жизни звезд в свежем номере «Пипл».

Не стоит отказывать себе в таком удовольствии. Все это — я. И я — лучше всех.

А иногда — не лучше. По-разному бывает.

Наконец-то все мои грани слились в одно безупречное «я». На радостях я шлю воздушные поцелуи пластиковой Богоматери, даже обещаю больше не называть ее сына Жуликом и относиться к нему с почтением. Я всех готова расцеловать. Даже ведущего вечерних новостей, чье лицо появилось на экране, когда Рита включила телевизор. Мы сидели с набитыми ртами, диктор рассказывал о сегодняшнем приеме в мэрии, и вдруг в толпе на экране материализовался Хосе. Камера наехала на его физиономию, а в следующем кадре он уже принимал поздравления мэра. Тот обнимал его за плечи, благодарил за живое участие в благоустройстве Четырех авеню, а под конец разразился торжественной речью. Мэр сообщил, что из любви к родному городу и ко всему американскому народу Хосе решил заняться оздоровлением этих гнилых кварталов, наводненных наркоманами и проститутками, и возвести на их месте прекрасные здания с портиками и швейцарами. Тут великий благодетель Хосе гордо выпятил грудь, прижал руку к сердцу, горячо поблагодарил мэра и задвинул ответную речь о том, что он истинный патриот и что быть американцем для него огромная честь. Мы едва не поперхнулись мороженым. Смотреть на него было тошно. Надо же, этот гнусный сутенер прорвался в эфир! С рукой на сердце Хосе вещал об Америке своих родителей и о белой, чистой Америке первопроходцев, об Америке, свято верующей в незыблемость семьи и самоотверженный труд во имя процветания и справедливости. И в память о своих предках он, Хосе, разработал программу благоустройства трущоб. Это ради своей матери он не покладая рук разрушает старое, отбирает лучшее, роет землю, строит дома, ради своей матери, которая на смертном одре, сжимая холодеющими пальцами четки, умоляла сына быть верным стране, некогда принявшей их, нищих иммигрантов, в свои объятия. «И вот теперь, мама, — провозгласил Хосе, глядя прямо в камеру, — ты можешь гордиться мною!»