Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

В то воскресенье, через шесть недель после смерти Ины, мы сделали попытку сплотить ряды понесшей урон семьи. Аурора в элегантных брюках и белой льняной блузке с вырезом, демонстрируя семейную солидарность, шла под руку с Авраамом, который в свои семьдесят четыре года, с белой гривой и величественной осанкой, выглядел самым что ни на есть патриархом – уже не бедным родственником среди грандов, а влиятельнейшим грандом из всех. Начало дня, однако, не предвещало ничего хорошего. По пути в Махалакшми мы захватили с собой Минни – точнее, сестру Флореас, – которую из сострадания начальство освободило от утренней службы в монастыре Девы Марии Благодатной. Минни сидела рядом со мной на заднем сиденье в чепце и монашеском одеянии, перебирала четки и шептала свои славословия, напоминая, подумалось мне, Герцогиню из «Алисы» – намного миловидней, конечно, но такая же непреклонная; или шуточную игральную карту, смесь джокера с пиковой дамой.

– Прошлой ночью мне приснилась Ина, – сказала Минни. – Она велела вам передать, что очень счастлива в Раю и что музыка там бесподобна.

Аурора, побагровев, сжала губы и вскинула голову. Минни в последнее время начали посещать видения, хотя мать не слишком этому верила. К моей набожной Герцогине-сестре можно было, пожалуй, применить слова самой Герцогини о ее ребенке: «…дразнит вас наверняка, нарочно раздражает» [ 96].

– Не огорчай мать, Инамората, – сказал Авраам, и теперь пришла Миннина очередь нахмуриться, потому что это имя принадлежало прошлому и не имело ничего общего с существом, которым она стала, с гордостью монастыря Девы Марии Благодатной, с самой самоотверженной из сестер, с безропотной исполнительницей любой работы, с ревностнейшей из поломоек, с добрейшей и внимательнейшей из сестер милосердия и вдобавок – словно бы расплачиваясь за прежние преимущества – с носительницей самого грубого нижнего белья во всем ордене, которое она сшила себе сама из старых джутовых мешков, пропахших кардамоном и чаем и заставлявших ее нежную кожу вспухать длинными красными полосами, пока мать-настоятельница не объяснила ей, что чрезмерное умерщвление плоти есть не что иное, как форма гордыни. После этого выговора сестра Флореас перестала облачаться в мешковину, но зато начались видения.

Лежа в своей келье на деревянной доске (с кроватью Минни давно распрощалась), она удостоилась посещения некоего бесполого ангела с головой слона, который в резких выражениях заклеймил низкую нравственность бомбейцев, сравнивая их с жителями Содома и Гоморры и грозя им наводнениями, засухами, взрывами и пожарами в течение приблизительно шестнадцати лет; и еще приходила говорящая черная крыса, посулившая напоследок чуму. Явление Ины было событием гораздо более личным, и если прежние рассказы о видениях заставляли Аурору опасаться за разум Минни, теперешние ее слова привели мать в ярость – в немалой степени, возможно, из-за того, что призрак Ины недавно появился в ее живописи, но также из-за общего ощущения, развившегося у нее после смерти дочери, – ощущения, которое в те параноидальные, неустойчивые годы разделяли с ней многие, – что за ней следят. Привидения входили в жизнь нашей семьи, пересекая границу между метафорами искусства и наблюдаемыми фактами повседневной жизни, и Аурора, выведенная из равновесия, искала убежища в гневе. Но тот день должен был стать днем семейного единения, и моя мать прикусила язык, что было для нее нехарактерно.

– Она говорит, что там и еда отменная, – проинформировала нас Минни. – Сколько хочешь амброзии, нектара и манны, и никакой опасности потолстеть.

К счастью, от Алтамонт-роуд было всего несколько минут езды до ипподрома Махалакшми.

И вот Авраам с Ауророй шли под руку, как не ходили уже много лет, Минни, наш семейный херувим, семенила за ними по пятам, а я тащился поодаль, опустив голову, чтобы не смотреть людям в глаза, держал правую руку глубоко в кармане брюк и от стыда ковырял ногами землю; поскольку, разумеется, слышал шепот бомбейских матрон и хихиканье молодых красавиц и потому что знал, что, Идя слишком близко к Ауроре, которая, несмотря на седину, выглядела в свои пятьдесят три не более чем на сорок пять, ваш покорный слуга, в двадцать лет выглядевший на сорок, любому случайному прохожему мог показаться кем угодно, но только не ее сыном. «Гляньте-ка… от рождения… урод… какая-то специфическая болезнь… я слыхала, его держат взаперти… такой позор для семьи… говорят, почти полный идиот… и единственный сын у несчастного отца». Так сплетня масляным своим языком смазывала колесо скандала. У нас не дождешься снисхождения к телесному изъяну. К душевной болезни, конечно, тоже.