Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

Аурора, огорченная обвинениями в адрес Али Бека, забрала картину домой и долго потом не выставляла. Она оттого позволила вновь показать ее пятнадцать лет спустя, что для нее картина эта стала всего лишь безобидным напоминанием о прошлом с его курьезами. Спортсмен давно уже не выступал, и поцелуй больше не считался таким возмутительным актом, как в те недобрые старые дни. Она не предвидела лишь одного: что Мандук, ставший теперь полноценным политиком коммуналистского толка, одним из основателей «Оси Мумбаи», партии индусских националистов, названной в честь бомбейской матери-богини и быстро приобретающей популярность среди бедного населения, вновь пойдет в атаку.

Он больше не рисовал карикатур, но в странном танце взаимного притяжения и отталкивания, в котором они кружились с тех пор с моей матерью, – для нее, надо помнить, слово «карикатурист» всегда было ругательным – он неизменно держал за пазухой увесистый камень. Он, казалось, не мог решить, чего ему хочется: то ли пасть на колени перед выдающейся художницей и светской дамой с Малабар-хилла, то ли столкнуть ее в грязь, в которой жил он сам; и, без сомнения, именно эта двойственность влекла великолепную Аурору к нему – к этому моту-калу, к этому толстому черномазому, олицетворявшему то, что внушало ей глубочайшее отвращение. Тяга к трущобам – наверно, наша семейная черта.

Фамилией своей Раман Филдинг, по слухам, был обязан прозвищу отца, который, будучи в детстве бомбейским беспризорником, страстно любил крикет и, околачиваясь поблизости от спортклуба «Джимкхана», умолял всех и каждого дать ему шанс: "Ну пожалуйста, бабуджис, господа хорошие, дайте бедному пареньку ударить! Ну хоть мяч подать! Ладно, ладно – хоть на приеме постоять! Только один филдинг! " Крикетистом он был никудышным, но в 1937 году, когда открылся стадион «Брейберн», он устроился туда охранником, и по прошествии лет сноровка, с какой он вылавливал и выпроваживал безбилетников, привлекла внимание бессмертного Найюду, который узнал в нем мальчишку из «Джимкханы» и пошутил: «Ну что, только-один-филдинг, – ты, я вижу, цепко стал ловить». После этого его звали не иначе как Т. О. Филдинг, и он с гордостью сделал прозвище своей фамилией.

Сын его извлек из крикета совсем иные уроки (говорят, к сильному огорчению отца). Не для него скромная демократическая радость причастности к этому блаженному миру, пусть даже в подчиненной, второстепенной роли. Нет; в молодости он прожужжал друзьям все уши в питейных заведениях центрального Бомбея, разглагольствуя о чисто индусском происхождении игры.

– С самого начала парсы и мусульмане пытались украсть у нас крикет, – заявлял он. – Но когда мы, индусы, собрали наши команды воедино, мы, разумеется, всыпали им по первое число. Таким манером надо и всюду действовать. Слишком долго мы раскачивались и плясали под дудку всяких пришлых типов. Если мы организуемся, кто против нас устоит?

Это причудливое понимание крикета как глубоко общинной игры, исконно индусской, но постоянно находящейся под угрозой со стороны иных, чужеродных общин, легло в основу его политической философии, приведшей к созданию «Оси Мумбаи». Раман Филдинг даже хотел вначале назвать свое новое политическое движение в честь какого-нибудь знаменитого крикетиста-индуса – Армия Ранджи, Солдаты Манкада, – но все же предпочел богиню, которую называют по-разному (Мумба-аи, Мумбадеви, Мумбабаи), с тем, чтобы придать своей энергичной, взрывчатой группировке как религиозную, так и региональную националистическую окраску.

Забавно, что именно крикет, самая индивидуалистическая из всех командных спортивных игр, стал основой жестко иерархической, неосталинистской внутренней структуры «Оси Мумбаи», или ОМ, как вскоре стали называть партию; к примеру, – мне впоследствии довелось узнать это очень хорошо – Раман Филдинг создавал из преданных ему бойцов «команды» по одиннадцати человек, и в каждом таком маленьком взводе был «вожак», которому клялись беспрекословно подчиняться. Руководящий совет ОМ до сей поры носит название «первые одиннадцать». С самого начала Филдинг потребовал, чтобы его называли Капитаном.

Старое прозвище, бывшее в ходу, когда он рисовал карикатуры, теперь в его присутствии не звучало, но по всему городу можно было видеть знаменитое изображение лягушки – Голосуй за Мандука! – нарисованное на стенах или приклеенное к бамперам автомобилей. Что необычно для преуспевающего популистского лидера, он не терпел фамильярности. Поэтому в глаза его звали только Капитаном, за глаза – Мандуком. За пятнадцать лет, прошедшие между двумя его атаками на «Поцелуй Аббаса Али Бека», подобно человеку, приобретающему со временем черты своей любимой собаки, он воистину превратился в гигантское подобие этой, давно оставленной им, газетной лягушки. Он сидел, бывало, под магнолией в саду своей двухэтажной виллы в Лальгауме, пригороде Восточной Бандры, окруженный помощниками и просителями, подле заросшего лилиями пруда, среди десятков – буквально так! – статуй Мумбадеви, больших и малых; золотые лепестки, медленно падая, увенчивали головы статуй и самого Филдинга. Большей частью он глубокомысленно молчал; но время от времени, выведенный из себя неуместным замечанием какого-нибудь посетителя, разражался тирадой – желчной, злой, смертельной. Рассевшийся в своем приземистом плетеном кресле, с давящим на ляжки огромным животом, напоминающим туго набитый мешок взломщика, с толстыми губами, извергающими грубое кваканье, с обегающим рот быстрым остреньким язычком, с вылупленными лягушачьими глазами, жадно глядящими из-под кожистых век на скрученные наподобие цигарок пачки купюр, которыми трясущиеся от страха просители пытались его задобрить и которые он сладострастно катал между пухлыми маленькими пальцами прежде чем медленно расплыться в обнажающей красные от бетеля десны широкой ухмылке, – да, он воистину был Лягушачий король, Мандук-раджа, чьи приказы исполнялись беспрекословно.