Тибор Дери - Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале

— Зачем ты ее пугаешь? — спросил инженер, когда собака мгновенно исчезла в дальнем, потонувшем во тьме конце набережной.

Но Йедеш-Молнар придерживался того мнения, что собака должна привыкнуть не бояться, да и людям, в том числе Анче, тоже хорошо бы привыкать ко всякому. Излагая эту мысль, он угрожающе поднял густые белесые брови, договорив же фразу, крепко стукнул Анчу по спине и громко, гулко захохотал. От этого богатыря душою и телом веяло таким спокойствием, что одним своим появлением он утихомирил бы даже затеявшую поножовщину шомодьскую [27] Комитат Шомодь на западе Венгрии — родина лихих разбойников, бетяров, героев народных легенд, легко вступавших в столкновение с жандармами и между собой; пылкий нрав шомодьцев вошел в поговорку. корчму.

Некоторое время спустя собака — которая, пожалуй, действительно лучше Анчи разбиралась в людях — привыкла к необыкновенной игре ушных раковин и, очевидно, привязалась к Йедеш-Молнару; однажды он даже погладил ее по голове. Ники вся затрепетала, но стерпела.

Кстати сказать, в эту пору она уже достаточно освоилась со столичной жизнью, хотя некоторая толика враждебности к городу, судя по всему, в ней еще осталась. Особенно откровенно выражала она свое отвращение к пересечениям узловых магистралей; если ее хозяевам, например, по той или иной причине нужно было выйти на угол проспекта Святого Иштвана и площади Рудольфа, будущей площади Мари Ясаи, Ники резко останавливалась, бросала на них укоризненный взгляд и отказывалась повиноваться или, по крайней мере, делала вид, что отказывается. Чтобы заставить двигаться эти четыре напряженно противящиеся упрямые лапы, приходилось ее буквально тащить. С трудом усвоила она также разницу между мостовой и тротуаром: вероятно, для ее воображения это была задача такого же рода, как для ребенка — первая отвлеченная алгебраическая формула. Некоторое вознаграждение давали ей лишь выстроившиеся вдоль тротуара деревья: они хранили на стволах волнующие следы собак за много дней кряду; один такой ствол, словно карманный словарик, концентрировал на себе больше сведений о частной жизни собак района, чем вся чобанская улица, — не только больше, но и разнообразнее. А вместе деревья Пожоньского проспекта вполне заменяли собой годовую подшивку газеты.

Разумеется, чрезмерное количество наслаждений отнюдь не всегда действует благотворно; вспомним, как накидывается на удовольствия провинциал, прикатив на несколько дней в столицу. Поначалу, оказавшись с одним из хозяев — чаще это была хозяйка — на Пожоньском проспекте, Ники чуть не рвала поводок, с такой страстью тянулась к каждому дереву, и от каждого ее невозможно было оторвать; однако по прошествии времени, пресытясь, она сникла, отупела и плелась за хозяйкой, уныло повесив уши. Примерно так же действует иной раз высокое атмосферное давление столицы и на простодушного здорового деревенского жителя.

Теперь Ники была доверена заботам хозяйки, так как в начале ноября Анча снова приступил к работе. Его перевели на небольшой машиностроительный завод в Уйпеште, на менее ответственную должность, с маленькой зарплатой. Но и это было для него поистине как лечебные ванны, ибо вынужденное безделье посреди всеобщего трудового энтузиазма уже превратило его почти в меланхолика; радость от сознания, что он может опять отдаться работе, несколько омрачалась тем, что его, горного инженера, определили на должность инженера-машиностроителя. Чтобы с честью выполнять доверенное ему дело, Анча вынужден был большую часть ночи просиживать за письменным столом, изучая специальные труды. Будучи одним из самых знающих горных инженеров в стране, он чувствовал, и, разумеется, не без основания, что в своей области мог бы принести больше пользы.

Анча вставал в пять часов, чтобы к восьми утра быть на рабочем месте — в эти годы из-за перегруженности трамваев дорога требовала вдвое больше времени; пешком шел он на Вышеградскую улицу, будущую улицу Йожефа Киша, где была конечная остановка трамваев, идущих в Уйпешт. Несмотря на ранний час, по проспекту Святого Иштвана, спеша к трамваям, двигались целые толпы. Множество народу, звон трамваев, сигналы грузовиков, быстрое дыхание торопливо шагавших людей и, не в последнюю очередь, толкотня в вагонах, на подножках которых пышными гроздьями висели пассажиры, одни с проклятьями, другие истинно по-будапештски изощряясь в шутках, — все это, как сгущенный символ вскоре начинающейся работы, или, в более широком смысле нового строительства страны, наполняло сердце инженера нервным радостным возбуждением и даже, признаемся без стеснения, некоторой торжественностью. Трамваи ползли как улитки, но они все же продвигались вперед. Инженер растроганно думал о том, что все они вместе трудятся над новой главой в истории Венгрии. Жена его, которая из-за слабого здоровья не решалась поступить на службу, по поручению партийной организации обходила дома в качестве агитатора или помогала с конторской работой в Демократическом союзе венгерских женщин. Собака подолгу оставалась в запертой квартире одна. Устроясь на подстилке, лежавшей в уголке хозяйкиной комнаты, а еще лучше в обтянутом табачно-коричневым репсом кресле из гостиного гарнитура (пользоваться которым ей категорически запрещалось), Ники в одиночестве предавалась размышлениям. Всякий раз, как хозяйка возвращалась домой, даже после всего лишь получасового отсутствия, Ники встречала ее такими радостными, такими высоченными прыжками и бесконечными плясками, так вертела хвостом и задыхалась, словно хозяйка вернулась после полугодового отсутствия, — словом, проходило несколько минут, пока она успокаивалась наконец и приходила в себя от радостного волнения. После такой встречи у Эржебет Анчи не хватало духу ее наказать, вернее укорить за то, что вопреки запрещению она все-таки лежала в табачно-коричневом кресле. Казалось бы, откуда ей и знать про это, если Ники, услышав поворот ключа в замке, тотчас соскакивала с кресла? Хозяйка не успевала еще войти в переднюю, как Ники в комнате, сгорая от нетерпения, уже скулила под дверью. Но были все же неопровержимые признаки, свидетельствовавшие о непослушании, и один из них — сохранявшее тепло тела сиденье: стоило Эржебет провести по нему ладонью, как она тут же получала, говоря на языке закона, убедительные доказательства Никиной вины. Однако собака явно не уловила бы причинной связи между движением ладони и вслед за тем возможными попреками и наделила бы свою хозяйку — эту простую, ласковую и очень обыкновенную женщину — такими сверхъестественными, мистическими способностями, ответственность за которые Эржебет никак не пожелала бы брать на себя. Вот если бы хозяйка провела по креслу носом, Ники, возможно, и поняла бы, по какой причине она ее пожурила. Но чтобы чутьем обладала ладонь?! Жена инженера не хотела вводить собаку в заблуждение. К тому же достаточно было, приблизясь к креслу, хотя бы невольно бросить на Ники раздраженный или укоризненный взгляд, как собака тотчас виновато поджимала хвост и плелась прочь либо тут же переворачивалась на спину, прося сменить гнев на милость, и, объявляя о полной сдаче, тянула кверху все четыре лапы, моля в знак прощения почесать ее розовый, нежный живот.