Михаил Левитин - Богемная трилогия

— Я люблю свое дело.

— Вы хотите сказать — людей, — поправил старик. — Вы хотите сказать, что любите людей. Наберите номер, позвоните кому-нибудь в Москву, пусть отпустят мальчика.

— Кому вы передали бриллианты Голицыных в пятьдесят восьмом году?

— Французской писательнице Симоне де Бовуар. Она навестила меня в пятьдесят восьмом.

— Сколько она вам заплатила?

— Нисколько. Я подарил ей.

— Это звучит неправдоподобно!

— Нет, для меня нет. Я делаю своим друзьям дорогие подарки.

— Что вы просили за это у писательницы?

— На что вы намекаете? Она очень немолода.

— Но это бриллианты князей Голицыных!

— А вы что, представитель княжеского рода?

— Вы спекулянт? — спросил генерал.

— Да, я люблю держать в руках хорошие вещи. Через эти руки прошло много хороших вещей.

— Почему — на Запад?

— Вещи должны жить, их надо покупать, продавать с аукционов. Если я отдам их вам, прекратится кровообращение, они осядут в каких-то огромных сейфах или их будут носить ужасные, уродливые бабы и тоже не здесь, а на Западе, во время официальных встреч наших с ихними. Красивая вещь должна принадлежать красивому человеку.

— Богатому?

— Красивому. Я не ошибся, я ненавижу богачей.

Вечер за окном незаметно зажег огни их бесплодной беседы.

Бандит Хорава был оранжевый, как пароходная труба. Бог дал ему сто сорок килограммов весу плюс галстук. Бандит Хорава не сошел с правильного пути, он родился бандитом.

Когда ты стоял перед его дверью, а он начинал греметь цепями и засовами, ты понимал, что с каждым толчком засова, с каждым падением цепи приближаешься к свободе.

— У нас с вами будет человек из Верховного суда, мы купим его с потрохами, у меня есть такие друзья. Видите, — суетился стосорокакилограммовый Хорава, — сколько перстней у меня на пальцах…

Он стал сдирать с пальца перстень, тот не поддавался, и тогда он схватил нож и, оттяпав палец, поднес к самым глазам старика. Перстень золотился на пальце, как шашлык, и кровоточил.

— Не бойтесь, не бойтесь, — говорил бандит Хорава. — У меня еще много пальцев, вы такой человек, я хочу показать вам все.

— Бандит Хорава, — сказал старик. — Ничего, что я буду называть вас бандитом Хоравой? Бандит Хорава, мой мальчик должен жить.

— Вы не смотрите, что у меня разорение, вообще я не так живу, у меня все есть, но когда приходит такой человек, как вы… У меня есть дом, — продолжал бандит Хорава. — Я свожу туда понравившиеся мне вещи. Вы способны оценить. Я хочу показать вам этот дом.

— Путь предстоит дальний, — сказал старик. — Я посмотрю потом.

— Нет, сейчас, — зашумел бандит Хорава. — Я не могу допустить, чтобы наша встреча превратилась в ничто. У меня есть машина, нет, три машины, нас отвезут.

Они пробирались к загородному дому бандита Хоравы, пересаживаясь из машины в машину, и на каждой такой остановке останавливалось сердце старика, его мальчику было плохо.

Когда они въехали в лес, бандит Хорава попросил шофера прибавить, чтобы показать возможности машины, тот прибавил, и случилось самое плохое из всего, что могло случиться. Медленно и плавно вылетела из чащи ворона под ветровое стекло умирать и была сметена. Осталось только черное перо, прилипшее к крыше автомобиля, и потом всю дорогу развевалось над стариком как плюмаж. Бедный мальчик как ему не повезло!

— Ничего, ничего, — успокаивал бандит Хорава. — У меня еще много ворон.

Дом бандита Хоравы был не лучшим местом для жизни. Его переполняли вещи. И около каждой был поставлен часовой, не знавший ей цены, около каждой был поставлен убийца вещей.

— Все оригиналы, — возбуждался бандит Хорава, заглядывая в лицо старика. — Я выучил наизусть фамилии, это Коровин, видите, какое яркое, это Рубенс, видите, какое толстое?

А за окном дома под ветром раскачивалась такая сосна, куда там Рубенсу и Коровину, старик подмигнул сосне, она обнадежила его сердце.

— Здесь есть и ваше, — продолжал бандит Хорава. — Вы, наверное, вспоминали, куда оно делось? А его там нет давно, оно у меня.

В бедной простой раме двое: женщина и мальчик у ее плеча, они смотрят на старика, слегка склонив головы набок, нимб над головой мальчика задевал лицо женщины, и они оба, мать и сын, освещались желтоватым светом. Нежные продолговатые лица, тревожные раскосые глаза, и только рот капризный и влажный, одинаковый у обоих, выдавал общее, человеческое и смущал душу. Мадонна с младенцем. Мадонна с его младенцем.