Михаил Левитин - Богемная трилогия

— Я знаю, — ответил мальчик.

Князь вздохнул. Дети князя жили в Америке, жена умерла, некому было отогнать мальчика от веранды.

— Как тебя зовут? — спросил князь.

— Георгий.

— Твое имя, как гром в горах. Геор-р-ргий. Кем ты хочешь быть, Георгий, когда вырастешь?

— Царем.

Мальчик отвечал серьезно. Глаза его светились. Он смотрел на чашу.

Князь понял — чаша нашла своего подлинного владельца.

— Что ты будешь делать с ней, если я тебе ее подарю?

— Буду смотреть на нее всю жизнь.

— Нельзя смотреть всю жизнь на одну вещь.

— Можно, — ответил Георгий, — если она красивая.

Мальчик нес чашу на вытянутых руках. Прохожие обходили его стороной и оглядывались. Чаша тяжелая, из яшмы. Мальчик принес чашу домой и поставил перед отцом.

— Это очень дорогая вещь, — сказал отец.

— Она надтреснута, — ответил мальчик.

— Откуда она у тебя?

— Мне дал ее князь.

— Где ты нашел князя?

— На Подоле.

— Почему ты решил, что это князь?

— Ты сам сказал мне, папа, что этот человек богат, как князь.

— Сколько я должен ему за это?

— Нисколько, папа, он дал мне эту чашу бесплатно.

Отец долго смотрел на мальчика, пытаясь понять. Потом что-то понял и успокоился за сына наперед: на всю предстоящую тому трудную жизнь. Притянул к себе, поцеловал в лоб.

— Беги, мой мальчик, — сказал отец.

— Вот вы — всемирный человек, художник, — сказал следователь. — А я испытываю к вам брезгливость.

Старик молчал. Он с презрением относился уже к самой мысли говорить в этом кабинете о смерти Михаила. Исполнитель Каварадосси тоже давно захлебнулся, надо бы его партию передать кому-нибудь другому.

Старик молчал. Вот уже двадцать лет он разглядывал этот кабинет, и за все двадцать лет в кабинете ничего не изменилось, до чего же товарищ генерал боится изменений. Сейчас кабинет залихорадит, и они оба, как в салоне комфортабельного авиалайнера, в котором он никогда не летал, наберут высоту и полетят, полетят. Так они летят вместе уже двадцать лет. Что ж, попутчиков не выбирают.

Когда-то он метался по салону в поисках выхода, но потом понимал, что они в полете, и успокаивался. Да, здесь уютно, в конце концов, комфортабельно, привычно. А Михаила больше нет.

— Зачем вы это сделали, ну, зачем вы это сделали? — продолжал бушевать генерал. — Зачем вам понадобилось беспомощного человека таскать за собой в вагоне по Украине?

— Он умер, — тихо сказал старик.

— Конечно, умер, а о чем мы тут с вами битый час говорим?

— Не кричите на меня, — попросил старик. — Пожалуйста, не кричите на меня.

Раньше он никогда так не отвечал, при первой их встрече, двадцать лет назад, он вошел в кабинет наглый, развязный и потребовал, чтобы следователь снял пиджак.

— Снимите пиджак, — сказал он. — Тогда мы будет говорить на равных, в пиджаке у вас партбилет, я беспартийный, снимите пиджак.

А теперь сидел тихий, пристыженный, даже жалко, неужели победа?

— Вы друга убили, вот что! Вас бы надо снова посадить, да нет состава преступления, статьи такой нет.

Отец говорил: «Что вы хотите — в мавзолее труп, вот он и смердит на всю страну», — а Михаила больше нет, нет больше Михаила. В магазине отца тепло, никто уже не помнит, как согревают настоящие вещи, тепло втиснуться между бюро красного дерева и буфетом восемнадцатого века, он толкнул буфет дружески плечом, тепло разглядывать в медный микроскоп собственный грязный ноготь и слушать, как сочиняет отец покупателю очередную небылицу про буфет, что он из губернаторского дома, что он не имеет права держать так долго в магазине историческую вещь. Он набавлял цену, отец, а буфет слушал, и мальчик слушал, и покупатель, они были заговорщики все трое, а Михаила больше нет.

— Его отпела степь, — сказал старик. — Дай вам Бог такую смерть.

— Вы себя слышите, старый человек? — крикнул генерал. — Вы себя слышите?

У генерала были консультанты по искусству. Он знал биографию каждого. Кто из страха, кто из подлости, кто из романтики работали в ведомстве. У самого же генерала отношение к культуре с самого детства было уважительное. Знал он мало. И только постепенно культура стала для него предметом, а не облаком. Причастным себя к ней он не считал, как не считает себя дворцовый охранник членом царской фамилии. Он и был охранник, но не коровника, а всего великолепия. Разные типы попадались. В основном неудачники или пьяницы. Но были люди Фортуны, фортуны с большой буквы, а что им было надо, генерал не понимал. Он только чувствовал, что им надо больше того, на что человек мог претендовать, они зарывались. И тут он сильно бил таких по рукам. Нет, вначале он пытался понять, договориться, но потом бил страшно.