Михаил Левитин - Богемная трилогия

Возня на полу в чужой комнате, они лежали с Игорем, разложенные, как карты, на одной подушке, голова к голове, зеркально. Женщины — рядом.

Игорь завидовал.

— Махнемся, а? — спрашивал он. — Моя какая-то сонная.

— А вы будите ее, будите! — рассмеялась подруга бессмертного Шурки. — Она не сонная, она напуганная.

— Чем же я тебя так напугал? — спросил соседку Игорь, но та не ответила, лежала с закрытыми глазами.

— Проклинает меня, наверное, что я ее втянула, — прошептала бессмертному Шурке его подружка. — А я рада, ты хороший, веселый. Я, когда вы в магазине подошли, ничуть не испугалась, ну, пускай за гулящую примет, думаю, лишь бы был со мной!

— Какая разница, кто ты? Вместе не страшно.

— А ты боишься? Что-то не видно, чтобы ты боялся!

Нельзя описать чувственное, оно все неизвестность, один колючий восторг. Он лепетал, лепетал, лепетал, он что-то неясное всем лепетал. Его стремление потерять невинность становилось чем-то катастрофическим, он каждый раз забывал, что давно уже потерял, и наверстывал, наверстывал.

Каждый живет по-своему, каждый страдает по-своему, а как пишутся стихи, вас не касается, не касается.

— А они мучаются, — сказала она. — Значит, не любят, он хороший, твой друг, только шутит, как дурак, а она к этому не привыкла, она нежная. Ох, и долго же я любовью не занималась!

— Что мешало? — ревниво спросил бессмертный Шурка.

— В больнице лежала, три месяца, грузовик с трактором на дороге столкнулись, у них там уборочная шла, я рядом с водителем, вот увидишь, какая я, когда солнце взойдет, — испугаешься, в меня сорок осколочков попало, вся в шрамиках.

— Да у меня у самого лицо…

— Вот-вот, похоже, я в осколочках, шрамиках, легкомысленная, ты — в оспиночках.

Что-то внушал своей соседке Игорь, уговаривал, а они лежали счастливые. Она уцелела, чтобы встретить на Невском бессмертного Шурку и быть с ним, она уцелела, чтобы спасти его хотя бы еще на один день.

— Ты не спеши, не спеши, я хочу, чтобы ты во мне остался, вот так, милый, вот так, чтобы молочко твое в меня пролилось, тепленькое…

— А ты не боишься?

— Разве счастья боятся? А ты счастье, ты ребенок, ну, не плачь, ребенок любимый, ну, что же ты каждый раз скулишь, как маленький?

Вся его жизнь текла сейчас в его теле, вся сразу в нем были и Бернблик с Бернброком, и мама, и сестры, и любимая женщина, друзья, и он сам, бессмертный Шурка, лежащий на полу, и случайная подружка рядом, вся в шрамах от осколочков, веселенькая. Все было в нем сейчас, кроме смерти.

Да и кому она была нужна, эта смерть?

— Я страдаю, — сказала она. — Ты обещал мне измениться.

— Я ничего тебе не обещал.

— Нет, когда мы решили жить вместе, ты сказал, что будешь думать обо мне, считаться со мной.

— Я думаю о тебе.

Бессмертный Шурка понимал, что сейчас его втянут в бесконечное выяснение отношений и он будет лгать, лгать, только бы спасти ее веру в себя, потому что без этой веры она несчастна и одинока. Лучше бы она верила в то, что он пишет, это надежней, а в него самого? Ведь он предупреждал ее, просил подумать прежде, чем жить вместе.

— А ведь ты хороший, — продолжала она, — ты хороший, это какая-то бравада, тебе нравится притворяться плохим. Это романтика, да, мальчишество, да?

— Наверное, — ответил он.

— Ты что, Байроном себя мнишь, Пушкиным? Это таланту все можно, а ты — мой, мой, ты рябой, ты мой Шурка, Шурочка, каждая твоя оспинка моя.

Она плакала где-то у подножия его мыслей и была маленькой-маленькой, но если повернуть бинокль, то это не она, а он виднелся как бы в перспективе — жалкий, съежившийся, ничего не обещавший и все же всегда виноватый. Что это за бред о Пушкине? При чем тут Пушкин? Пушкина убили из-за этой кокетливой дуры, а потом друзья выражали сочувствие убийце. И это друзья! Гады, а не друзья, сдохнуть бы им на том свете еще раз. УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

Ему стало весело, он отомстил за Пушкина, он знал цену ханжеству, он был не один в этом мире, у него был Пушкин.

— Ты хотел, чтобы я родила от тебя, — продолжала она. — Как можно от тебя рожать, объясни, как можно родить от такого, как ты?

— Я не прокаженный.

— Ты самый лучший, — заплакала она вдруг, — самый, самый, а я несчастная.

Он обнял ее.

— Не бросай меня, пожалуйста.

— Как тебя бросить, милый мой, милый, ты ведь пропадешь. Это все богема, как ты не понимаешь, твои друзья, ты думаешь, они навсегда? Их же скоро перестреляют к чертовой матери, они же газет не читают, они же бесполезны, но ты же другой, скажи мне, ты другой?