Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова

Тогда кто-нибудь из нас подходил к микрофону, оглядывал танцплощадку и важно произносил: — Последняя песня!

Сразу же начинался ропот, возмущение: действительно, время детское, как последняя, почему последняя?

Выждав какое-то время, чтобы дать утихнуть протестующим, следовали два слова:

— Белый танец!

Возмущение сменялось обрадованно-смущенным вздохом.

И после паузы еще два слова, которых все ждали с замиранием сердца:

— «Больничные палаты»!!!

Тут раздавался шквал ликующих голосов, свист, аплодисменты, и мы приступали.

Вступление было круче, чем у Deep Purple, моя гитара ревела, а бас с ударными лупили в унисон, создавая тревожное настроение. Затем, через четыре такта, Балаган выходил на середину и начинал голосить:

Дамы наперебой приглашали кавалеров, а некоторые, чтобы не пропустить ни одного слова, стояли и просто слушали.

Тут следовал мощный переход, а затем с новой силой, уже хором, выдавался припев, который подхватывала вся танцплощадка:

Успех был ошеломляющим, девочки первого и второго отряда плакали навзрыд, а в финале моя партия соло-гитары так скребла по нервам, что приводила в восхищение всех, даже дачников — так мы называли ребят-москвичей с окрестных дач, которые приходили к нам на танцы.

— Представляешь, тут мой сынок кролика притащил. На той неделе на даче услышал писк за забором, а там кролик. То ли бросили, то ли сам убежал. Пришлось взять его, подкормить, подлечить. Похоже, он долго на улице был, весь худой, ободранный, ужас!

Мы с Маринкой Веркиной сидим в реанимации, в крохотной комнатке для персонала, курим и чаевничаем. Реаниматологи — люди зажиточные. У них и электрический чайник имеется, и посуда, и даже плитка маленькая.

— Так у тебя что, Веркина, — спросил я, бросая третий кусок сахара, — дача есть?

— Есть, правда, не моя, а Сашкина, вернее, его деда. В Кратове. Он же у него старый большевик, вот и дача тоже ему под стать, старая, ремонта требует, весь участок зарос, не дача, а джунгли какие-то.

— А говорили, что старых большевиков всех давно под корень извели. — Я сидел ждал, пока чай остынет. — Товарищ Сталин еще до войны постарался.

— Ну, значит, не всех, — задумчиво произнесла Маринка. — Дед до сих пор жив, между прочим. Ему зимой девяносто шесть будет. Хотя он на дачу редко приезжает, все в Москве больше торчит. Как с утра в поликлинику придет свою на Сивцевом Вражке, так и спит там до вечера. А мы, наоборот, еще в том году в Кратово перебрались, да и кошкам моим с собаками лучше, есть где порезвиться, у нас участок хороший, двадцать пять соток.

— Ничего себе! — Я уважительно присвистнул. — Двадцать пять соток в Кратове! Такую дачу тыщ за двадцать долларов можно загнать.

— Ну, двадцать не двадцать, она ж говорю, старая. Даже если и двадцать, то все равно продавать жалко. Сашка ведь там все детство провел, каждую сосну на участке знает. Слушай, а сколько кролики живут? Вроде недолго?

— Это у нормальных хозяев недолго, а ты, Маринка, реаниматолог. Кроме того, может, он долгожитель какой, ну, типа деда вашего!

— Вот умеешь ты подбодрить, — усмехнулась она, — мало мне двух собак, восьми кошек, так еще и кролик-долгожитель на мою голову.

Маринка вздохнула, закурила, стряхивая пепел в майонезную банку, а я стал прихлебывать остывший чай.

— Ко мне сейчас Сашка на минутку заезжал, он сегодня всю ночь не спал, репортажи строчил, успел сказать — у Белого дома людей десятками расстреливали. Уже вечером, после всего, на стадионе. Леш, это что за Варфоломеевская ночь? Как такое вообще происходить может?

Муж Марины Веркиной Саша был известным журналистом и знал много чего такого. Только вот насчет массовых расстрелов как-то все равно в голове не укладывалось. Мало ли что журналисты могут наплести.

Но с другой стороны, когда я вчера в подвале омоновцев подслушал, так один другому ведь ясно сказал: «Ты же видел, как там с остальными». А может, он именно на это намекал? Да и с Леней они тоже церемониться не собирались.