Дорис Лессинг - Бабушки (сборник)

Я встал, пытаясь размять конечности, они уже затекли, ведь я довольно долго пролежал без движения. Мне ужасно хотелось плакать. Горло, стиснутое удушающими слезами, болело. Как все же гениален Сновидец, живущий в каждом из нас, как остроумен, как хорошо умеет использовать в собственных целях события дня. Как он ловко обрисовал мою жизненную ситуацию. Стоя в полутьме, я как будто бы снова увидел всех своих товарищей и самого себя молодым, они поворачивались ко мне и бросали мимолетную прощальную улыбку, в которой мне виделась некая усмешка, а потом уносились прочь. А еще — ДеРод. Что-то в этом сне говорило мне: обрати на него внимание! Я хочу тебе кое-что сказать. Он мочился на могилу старого друга, демонстрируя не презрение, а, скорее, беспечность. Или, точнее, равнодушие. Ему было все равно, вот что главное. Вот что. Насколько это контрастирует с тем, как относились к нему мы, как разговаривали о нем, размышляли, строили предположения: своим поведением, манерой держаться, ДеРод стал напоминать нам прославленного Кнута, знаменитого своей жестокостью. Мы все больше и больше начинали говорить о нем как о тиране, жестоком правителе, который намеренно разрушал все хорошее. Но в моем сне ДеРод был не таким, а вполне обычным человеком, на такого второй раз и не взглянешь. Приятный парень. Я сравнил его со своими многолетними фантазиями — со всеми нашими сложными, порой натянутыми объяснениями, которые мы давали его поступкам — мы даже сами над собой смеялись. Они почти всегда основывались на высокомерии, на искажении восприятия, которое проистекало из одиночества, сопутствующего власти. Но что-то всегда выбивалось из наших представлений о нем. Мы знали, что живет ДеРод так же просто, как и его мать, что дети его не получают никаких привилегий по сравнению с остальными, что он занимается… вот именно это мне сейчас и следует записать.

Когда я наконец перестал испытывать скованность в движениях, я заметил, что одежда моя чересчур влажна, и вообразил, что она намокла от слез. Хотя я не плакал, а напряженно думал о ДеРоде. Я все еще видел его: равнодушного, беспечного; а теперь к моим воспоминаниям о сне добавилось что-то еще: как он улыбнулся мне, прежде чем уйти, почти что со смущением и раздражением, которое испытывают к чрезмерно докучливому и требовательному человеку. Этот сон оказался очень болезненным, хотя говорил о многом, как и мои о нем размышления…

Я прошел по посадке, спустился с пригорка и оказался в городе с редкими огнями, который обрывался на берегу темного океана. Я миновал бассейн, где было все так же много молодежи. По его периметру горели факелы, которые мы, Двенадцать, приказали жечь там и днем, и ночью. Мы представляли себе, что дети и женщины лягут спать, а отражения факелов будут плясать, сверкая, отражаясь на поверхности воды, находящейся в непрерывном движении. Ветреными ночами пламя будет так струиться, что будет неясно, из какого вещества эти небольшие волны в бассейне — из воды или огня. Теперь тут было шумно и много пьяных, пройти незамеченным в полутьме можно было довольно просто. Девушка, которая прежде интересовалась моим нарядом, лежала, наполовину погруженная в воду, в куче сношающихся друг с другом подростков, похожей на клубок змей по весне.

На другой стороне бассейна какой-то юноша тоже пытался схватить девчонку: она была такой молодой, еще совсем ребенок! Он кричал ей, напевая: «Молодая девчонка в бассейне боится толчков и пинков, иди же ко мне, я подарю тебе любовь…» В этой пошлой переделке я узнал нашу песню:

Когда сейчас дует холодный ветер, никто уже не сводит с гор ягнят и овечек, чтобы спасти их, теперь их белые тушки остаются лежать на траве, как островки снега весной или как разбросанные то здесь то там белые цветы…

Вернулся к себе домой я уже затемно и сидел один, не зажигая света, в темноте. К себе домой? Я уже давно перестал считать этот разрастающийся дом своим. В середине моей жизни, полвека назад — приблизительно, — мой сын Бора явился ко мне и объявил, что ему с его женой и тремя детьми нужно жилье побольше, чем крошечный домишко в одном из старых городов, где они жили и который оказался теперь в неблагополучном районе. И дело тут было не просто в практичности. Я не сказал бы, что мы с ним стали чужими друг другу, но очень долгое время нам не о чем было говорить. Мой дом — бедная Шуша уже умерла — находится в той части Городов, где живет элита. Я говорю об этом так просто, без экивоков и привычных оправданий, потому что я для всего этого уже стар. Я, Двенадцатый, был членом правящей элиты, хотя это давно уже не так. Люди, вроде моего сына, начали поносить нас, даже когда в Городах все еще шло хорошо. «Мощный круг правящих олигархов». И в таком же духе… Но громогласная молодежь в итоге оказывается на том же месте, где и их предки, которых они очерняли. Переезд моего сына сюда, в этот дом, был в своем роде демонстрацией, и мы оба это понимали. К дому пристроили крыло из четырех комнат, и я перебрался туда, а слуги легко приспособились к тому, чтобы удовлетворять и мои скромные потребности, и его семьи. Отношения у нас были довольно теплые. Иногда мы не пересекались неделями. А потом вдруг у Боры появилась невестка, заявившая, что ему столько места ни к чему. Он пристроил еще одно крыло — с противоположной стороны, куда въехал мой внук с женой и детьми. Это были важные люди в кругах ДеРода, и я бы с радостью посмеялся с кем-нибудь над этой новой элитой — но мне к тому времени уже не с кем было обмениваться шутками.