Дорис Лессинг - Бабушки (сборник)

Что именно «объясню»? И как?

У Мэри, наверное, уже достаточно мыслей, которыми ей, вероятно, не хочется делиться с матерью. У нее доброе сердце — это самое лучшее ее качество — она хорошая девочка. И неглупая. Виктория хорошо помнила себя в этом же возрасте. Дети понимают куда больше, чем думают взрослые, хотя иногда и неправильно понимают.

А Виктория больше, чем Стэйвни, знала о будущем.

Мэри пойдет в школу, где почти все девчонки белые. Ей предстоит частенько отстаивать свои права, но не так, как было бы в жестоком «Беовульфе». Опираться Мэри будет в основном на Стэйвни. Вероятно, когда ей исполнится лет тринадцать, они снова обратятся к Виктории с предложением перевести ее в пансион. И ни им, ни Мэри не придется говорить открыто о том, почему так лучше, а потому, что ей больше не надо будет ежедневно жить на два мира. Виктория согласится, и точка.

Бесси напомнила и еще об одном. Виктория — привлекательная женщина, ей еще нет тридцати. Теперь она каждое воскресенье ходит в церковь, за компанию с Бесси, и с удовольствием там поет. На нее обратили внимание. Иногда она исполняла главную партию, она уже не одна из многих в приходе. Ею заинтересовался его преподобие Эймос Джонсон. С ушедшим Сэмом, чей образ с каждым годом все больше становился лишь идеализированным воспоминанием, Эймоса сравнивать было нельзя — он на двадцать лет старше Виктории. Но именно благодаря непревзойденному блеску Сэма она могла рассматривать кандидатуру Эймоса. Виктория побывала у него дома, вся его семья была очень набожной и серьезной, но ей, хоть она и не особо верила в Бога, пришлась по нраву эта атмосфера. Виктория всегда была умницей — как и Мэри теперь.

Если она выйдет за Эймоса, у нее появятся еще дети. Маленький Диксон, исчадие ада, как его зовут все в районе, успокоится, когда у него появятся младшие братья и сестры. А Мэри? Сравнивать мир Стэйвни с миром Эймоса Джонсона — они с Бесси даже смеялись от отчаяния…

Но если Виктория за него выйдет, ей придется как-то объединить эти два мира в своей жизни, даже если она постарается, чтобы они сильно не сближались.

А Мэри, бедолага Мэри останется посерединке.

Да, думала Виктория, дочь рада будет избежать такой участи и переехать в пансион: ей захочется быть Стэйвни.

И мне надо смотреть правде в глаза.

Именно так оно и будет.

Вчера мы похоронили Одиннадцатого, и теперь из Двенадцати остался только я. На нашем кладбище между Одиннадцатым и Первым пустует место, для меня, Двенадцатого. Уже все ушли, один за одним. Я был с Одиннадцатым в ночь его смерти. Он сказал: «Мы, Двенадцать, умираем, и вместе с нами умирает правда. Когда за нами последуешь и ты, никто уже не расскажет миру нашу историю». Он из последних сил схватил меня за руку: «Сделай это ты. Созови все Города и расскажи. Тогда она поселится у них в головах и уже не сможет исчезнуть». И, сказав это, он ушел в Темноту и Тишину.

Одиннадцатый утратил рассудок, иначе он просто не мог бы сказать: «Созови все Города». Это уже давно за пределами возможного. Но все равно основная идея его послания загорелась в моей душе. Не то чтобы мысль эта была нова. Только об этом мы, Двенадцать, и говорили все эти годы, все уменьшаясь и уменьшаясь в числе. И как давно в последний раз можно было сказать: «Давайте созовем все Города»? Да как минимум полжизни назад. Моей жизни.

Попрощавшись с Одиннадцатым, я вернулся домой, сюда, сел, вдыхая ароматы теплой звездной ночи, прислушиваясь к ее звукам, летевшим из садов в брызгах воды, и попытался побороть собственную лень. Я всегда знал, что она — мой главный враг. Ее можно было бы назвать куда более лестными именами — я так и делал, — предусмотрительностью, осторожностью, рассудительностью, основанной на опыте, даже Мудростью, которой я был (некогда) знаменит: меня называли — когда-то — Двенадцатый Мудрец. Но правда заключается в том, что мне трудно действовать, собраться с силами, направить их на единственную цель и просто сделать то, что нужно. В каждой ситуации я вижу множество различных аспектов. На каждое «да» найдется свое «нет», поэтому все эти долгие годы, когда один за одним уходили Двенадцать, я думал: «Пора?» Что «пора»?! Я не знал, мы все, Двенадцать, не знали. В итоге, мы всегда посылали ДеРоду, нашему Правителю, очередное сообщение. Я помню, что, когда это только начало входить в правило, мы в шутку дали ему прозвище Милосердный Кнут. Все наши длительные размышления и волнения всегда кончались одним и тем же: очередным посланием. Это было правильно: согласно протоколу, никто не мог после этого критиковать нас, меня. Поначалу мы получали небрежные, почти оскорбительно небрежные ответы. А потом последовало молчание. ДеРод уже несколько лет не отвечал ни мне, который приходился ему, в конце концов, родственником, ни Двенадцати.