Натан Файлер - Шок от падения

Я зациклен на себе. Почти каждая моя мысль — обо мне самом. Вся эта история только обо мне: что я чувствовал, что думал, как мне было плохо. Наверное, это то, что доктор Клемент хочет услышать?

Но вслух я сказал:

— Я не сделал ничего плохого.

— Конечно. Конечно. Но все о тебе беспокоятся. Как ты думаешь, почему?

— Я не…

Врач, сидевшая рядом со мной, взяла мою историю болезни, но доктор Клемент сказал:

— Все нормально, Никола, не надо ничего записывать. Давайте просто послушаем, что скажет Мэтью.

Она положила ручку и покраснела. У врачей своя иерархия, и доктор Клемент — очень важная шишка. Он мой консультирующий психиатр. Как он скажет, так и будет.

— Я хочу домой, — сказал я.

— Где твой дом? — спросила Аннабель.

Она предложила спуститься с ней в бухту, и я не стал спорить. Невозможно отказать, когда на тебя смотрят так, как она: не то уверенно, не то умоляюще. А может, я чувствовал себя в долгу перед ней.

Дождь кончился. Ветер тоже затих. Галька шуршала под нашими ногами, когда мы подошли к полосе прибоя, где темные волны разбивались белой пеной.

— Я живу в Бристоле, — ответил я ей. — У меня своя квартира. То есть не в том смысле, что она принадлежит мне.

Море выглядело, как черный шелк. Или, может быть, бархат. Я всегда их путаю. Я просто хочу сказать, что оно выглядело красиво. Море и небо были одинакового черного цвета, и, глядя вдаль, нельзя было угадать, где кончается одно и начинается другое.

И луна была огромная. И миллиарды звезд усеивали небо.

— Как, должно быть, здорово — здесь жить.

— Я живу в занюханном вагончике, Мэтт. Вместе с отцом. Ничего хорошего.

— Это ты моей квартиры не видела.

Аннабель засмеялась. Я не собирался острить, но было приятно слышать ее смех. Она часто смеялась. Она из таких людей, которые могут сказать: «Если не смеяться, то будешь плакать».

Ну, то есть она так не говорила, но я легко мог это себе представить. Она, наверное, очень хороший человек. Я считаю, если ты не бросишь незнакомца рыдающим на обрыве, значит, ты — хороший человек. Но дело не только в этом. Еще и в том, как она себя вела. Как будто все это очень важно, но не настолько, чтобы не предложить еще одну чашку чая из термоса или не спросить, не замерз ли я, потому что тогда можно вернуться в кемпинг и одолжить у ее отца свитер. И ей правда жаль, что моя жизнь не сложилась. Но все будет хорошо. Она уверена.

Она знала, что такое горе. В этом-то все и дело. Но я только сейчас догадался, когда написал. Она знала, что такое горе, и поэтому жалела других.

— У нее не было имени, — сказала Аннабель.

Мы прошлись вдоль берега и обратно, к разбросанным по пляжу маленьким домикам. А потом сидели рядом на перевернутой деревянной лодке.

— Это была не самая любимая кукла. Я каждый раз называла ее по-новому. Но когда ты видел ее похороны, ее звали Мамуля.

Она это запомнила. Потому что их всех так звали.

Если бы я считал до ста за день до того, я бы увидел, как она хоронит в грязи Барби, а еще раньше — Малыша Ферби или плюшевого кролика. И всех их звали Мамуля.

— О, господи! — воскликнула Аннабель. Она закрыла лицо руками, хотя в темноте и не было видно, что она покраснела. — И как я выглядела со стороны?

Единственное отличие от похорон, которое я заметил, — это вещь, которую она оставила себе.

— Пальто?

— Вообще-то, это было платье.

Она достала из кармана кусочек желтой материи, но не дала мне в руки. Это странно. Ведь она не боялась сидеть со мной на берегу среди ночи. Но она как-то по-особому держала его, зажав в маленьком кулачке. Я понял, что мне не предлагают еще раз потрогать.

— Мы шили его вместе, — сказала она. — Это было платье, но мама разрешила мне сделать пару лишних швов, и получилось скорее пальто, ты прав.

Это пальто стало ее любимой игрушкой. Друзья дразнили ее, потому что она никогда с ним не расставалась. Так она сама мне сказала. Оно вытерлось в тех местах, где Аннабель теребила его руками, когда читала или смотрела телевизор. Оно грязное. Скорее коричневое, чем желтое. И даже немного пованивает. Она громко рассмеялась, когда это сказала, и добавила, что ни разу в жизни не постирала его в стиральной машине: боялась, что оно распадется на кусочки.

И после этого оно как будто стало более реальным. Ну, вроде как оно уже не могло быть лоскутным одеялом Саймона, потому что у него была своя собственная история. Потому что оно принадлежало Аннабель.

— Я бы не стала хранить его все это время, — сказала она, внезапно посерьезнев и глядя прямо на меня. — Но после того, что случилось, оно приобрело для меня особое значение. И в каком-то смысле из-за тебя.