Натан Файлер - Шок от падения

Есть люди, которые помнят, что с ними было в раннем детстве. Я даже встречал людей, которые говорили, что помнят свое рождение.

Самое раннее мое воспоминание: я стою в луже воды, оставшейся после отлива в каменном блюдце. Отец держит меня за руку, чтобы я не упал, а в другой руке у меня новая сетка, которой мы ловим рыбу. Я помню не все, только фрагментами: холодная вода, доходящая мне почти до колен, чайки, лодка вдалеке и все такое. Но отец помнит больше. Он помнит, о чем мы разговаривали. Пятилетний мальчик и его отец говорили обо всем на свете, начиная с того, есть ли у моря берега, и кончая тем, куда прячется на ночь солнце. Стоя в той луже, я мог болтать что угодно, отец все равно любил бы меня. Вот и все. Мы стали друзьями. А поскольку дело происходило во Франции, мы стали amis. Думаю, все это не имеет большого значения, просто вспомнилось.

— Пока. Пошел зарабатывать на хлеб.

— Тебе правда надо уходить, пап?

— Да, пока мы не выиграли в лотерею.

Потом подмигнул мне, и мы снова обменялись нашим фирменным рукопожатием. — Смотри, учись хорошо.

На маме была ночная рубашка и дурацкие тапочки в форме зверушек, которые Саймон выбрал ей в подарок на день рождения.

— Доброе утро, малыш.

— Расскажи мне еще про Францию, мам.

Она вошла в комнату, раздвинула занавески и на мгновение превратилась в безликий силуэт, стоящий на фоне окна. Потом повернулась ко мне и снова, в точности как раньше, сказала:

— Милый, ты очень бледный.

Я представляю, как мама снова застегивает молнию на моей оранжевой зимней куртке и натягивает на меня капюшон, так что серая меховая подкладка липнет к моему вспотевшему лбу и щекочет уши. Все происходит именно так, как я себе представлял. Выпитый залпом горячий мед с лимоном из кружки, которую я ей когда-то подарил, — теперь из нее пьют все подряд — и горькое известковое послевкусие толченого парацетамола у меня во рту.

— Прости меня за прошлый раз, милый.

— За что, мама?

— За то, что тащила тебя мимо школы на глазах у твоих одноклассников.

— Ты меня наказывала?

— Не знаю. Может быть. Не уверена.

— Нам надо снова туда идти?

— Думаю, да. Ты уже в куртке.

— Это ты надела ее на меня. И застегнула на молнию.

— Правда?

— Да.

— Тогда пошли.

— Я не хочу.

— Я знаю, Мэтью. Но ты болен, и, боюсь, тебе уже пора принимать антибиотики. Мы должны показать тебя врачу. Я правда застегнула твою куртку?

— Но почему прямо сейчас? Нельзя подождать, когда кончится прогулка?

— Не знаю, я об этом не думала.

Я передаю ей пустую кружку с надписью «Самая лучшая мама». Стоит об этом подумать — и я снова там. Она открывает дверь, протягивает руку. Я беру ее, и все повторяется.

— Нет!

— Мэтью, не спорь. Надо идти. Надо показать тебя врачу.

— Нет. Я хочу с папой.

— Не глупи, он на работе. Ты выстудишь весь дом. Перестань. Пойдем.

Она крепко держит мою руку, но я сильнее, чем она думает. Я тяну изо всех сил и случайно цепляюсь пальцем за ее браслет с брелоками.

— Смотри, что ты наделал! Ты его сломал.

Мама нагибается, чтобы поднять с пола цепочку, поблескивающую крохотными серебряными брелоками. Я протискиваюсь мимо нее и при этом довольно сильно ее толкаю. Она теряет равновесие и, перед тем как упасть, машет руками, как голубь крыльями.

— Мэтью! Подожди! В чем дело?

В несколько прыжков я выбегаю за ограду, захлопывая за собой калитку. Бегу изо всех сил, но мама нагоняет. Нога соскальзывает с тротуара, я слышу тревожный гудок проезжающей машины.

— Погоди, малыш. Ну, пожалуйста.

— Нет.

Я бросаюсь через дорогу, срезая себе путь между машин, одной даже приходится вильнуть в сторону. Мама вынуждена ждать. Я поворачиваю за угол, потом за другой, и вот я уже у школы.

— Это снова ты, Мэтью? Смотрите, это Мэтью. Его мама гонится за ним. Смотрите! Она за ним гонится.

Я бегу вперед, а мама — следом. Она кричит мне, чтобы я остановился. Она зовет меня своим малышом. Своим маленьким мальчиком. Я останавливаюсь. Поворачиваюсь. И падаю ей на руки.

— Смотрите! Смотрите на них! Позовите учителя.

Мама поднимает меня, целует в лоб и говорит, что все будет хорошо. Она несет меня, и сквозь дурацкий капюшон я чувствую, как бьется ее сердце.

— Прости меня, мам. Прости.

— Ничего, ничего, малыш.

— Я так по нему скучаю, мам.

— Я знаю, мой маленький. Конечно, скучаешь.

Она несет меня, и сквозь дурацкий капюшон я чувствую, как бьется ее сердце.