Пэт Конрой - Обрученные с Югом

Молли срезала у себя в саду белые розы, и Айк, улучив момент, вынимает букет из китайской вазы и вручает Шебе, закапав ковер водой. Шеба сжимает один цветок зубами, а остальные раздает гостям, самый последний приберегая для монсеньора, который сияет от удовольствия.

Наше внимание окончательно переключается с экрана на живую женщину, она дошла уже до противоположного конца комнаты и теперь идет обратно. Я смотрю, как она идет. Трогательное возвращение к друзьям, которые оценили ее прежде, чем этот экранный променад прославил на весь мир. Ни один критик, писавший о фильме, не обошел молчанием эту чувственную, сладострастную прогулку — Шеба нашла в ней новую формулу сексуальности: внутренний огонь, украденный у богов и воплощенный в смертном облике. Походкой, увековеченной в этих кадрах, которая пугает и невинностью, и чувственностью, Шеба вошла в историю, зажгла остывшие сердца современников.

Медленно наплывает крупный план, и прославленная прогулка заканчивается. Живая Шеба подходит к экрану, где ее юный двойник поднимается по ступеням в роскошный ресторан, осматривается и замечает за столиком Дастина Хоффмана — тот ждет, нервничает и, взглянув на часы «Ролекс» поверх пустого бокала, говорит экранной Шебе:

— Ты опять опоздала.

Голос Шебы экранной сливается с голосом Шебы живой, которая находится в библиотеке, в доме на Ист-Бэй-стрит, среди своих школьных друзей.

— Никто еще не жаловался… кроме тебя, — в унисон произносят обе Шебы первые свои слова в кино.

И снова комната взрывается аплодисментами. Шеба скромно кланяется. По окончании овации она замирает возле монсеньора и смотрит в его сияющее лицо, как в зеркало. Сколько я знаю Макса, он, попав в центр внимания, чувствует себя так же естественно, как Шеба. И ему, несомненно, нравятся знаки внимания с ее стороны. Эта сцена послужила бы прекрасным финалом представления, но поведение Шебы разозлило мою мать.

— Хватит, Шеба, — требует мать. — Ты уже покрасовалась, для одного вечера более чем достаточно.

Точно рассчитав паузу, Шеба говорит:

— Никто еще не жаловался… кроме тебя.

Осуждение моей матери, похоже, и злит Шебу, и заводит. Струна между двумя женщинами натянута до предела.

— Талант у тебя от Бога, — продолжает мать. — Но прославилась ты ролями шлюх.

— Мне предлагали роли — я играла. Вам больше понравилось бы, если бы меня нарядили в лохмотья и солдатские ботинки?

— Я читала про твою жизнь в Голливуде. И знаю, что у тебя был выбор. Как и все мы, ты от рождения наделена свободой воли.

Я обдумываю, как сменить тему разговора и разрядить предгрозовое напряжение в комнате.

— Мать, — говорю я, но голос мой еле слышен. — Я пытаюсь вспомнить синоним поделикатнее для слова «заткнись».

— Твоя мать у меня в гостях, Лео, — вмешивается Чэд. — Все мои гости имеют право на свободу слова.

— Подумать, как мило! Ты сам бы заткнулся, Чэд!

— Успокойся, Лео, — обращается ко мне Найлз.

— Не пора ли нам положить стейки на огонь? Чего мы ждем? — вступает Айк.

Но ни Шеба, ни моя мать не намерены останавливаться на полпути и хотят довести поединок до конца.

— Мать настоятельница, не одолжите ли прокладочку? Я свои в клинике Бетти Форд забыла, — говорит Шеба.

— Тебе надо рот вымыть с мылом, — кипятится мать. — Как ты смеешь говорить такие слова в присутствии монсеньора?

— Не забывайте, дорогая, я много времени провожу в исповедальне. — Монсеньор похлопывает мать по руке. — Меня трудно чем-либо смутить.

— Это всего лишь спектакль, мать настоятельница. — Шеба не сводит глаз с моей матери. — Великолепный спектакль. Откиньтесь на диване и наслаждайтесь игрой.

— Это уже не игра, моя дорогая. Я назвала бы это утратой души. Вот на что это похоже. Я не стала бы дергаться и извиваться всем телом, лишь бы разжечь похоть в каждом встречном мужчине.

— Ох, доктор Кинг! А я пробовала — только на них не действует! — говорит Фрейзер, желая восстановить непринужденность.

— На меня еще как действует, малыш! — откликается Найлз.

— Шеба — кинозвезда, доктор Кинг, — продолжает Фрейзер. — Быть сексуальной входит в ее профессиональные обязанности.

— Это входит в профессиональные обязанности каждой женщины, — смеется Бетти.

— Быть привлекательной — это одно, — фыркает мать. — А быть шлюхой — совсем другое.

Не говоря ни слова, Шеба снимает скатерть со стола и накидывает на голову и плечи, как плащ. На мгновение она прикрывает глаза, потом быстро их открывает — и благодаря таинству актерской алхимии превращается в другое существо: перед нами старая дева, монахиня. Шеба обращает к нам лицо, истощенное, иссушенное солнцем, как у послушницы дальней обители. Метаморфоза поразительная, райская птица на наших глазах превращается в обычную ворону.