Пэт Конрой - Обрученные с Югом

До конца игры оставалась минута, счет сравнялся: 14:14. Я атаковал стремительно в тот самый момент, когда Макгрэт приготовился сделать пас. Айк перехватил мяч на двадцативосьмиярдовой линии саммервилльцев. Наши трибуны сошли с ума. Я посмотрел туда, где сидели мои родители с монсеньором Максом: они подпрыгивали и обнимались. Моя обожающая Джеймса Джойса мать скакала почище девчонок из группы поддержки.

В момент совещания Найлз был холоден и спокоен. Перед установкой он прокричал нам сквозь шум трибун:

— Парни, я хочу выиграть этот чертов матч. Я не обосрусь, обещаю вам. Но и вы не облажайтесь. Дайте слово!

— Клянемся! — ответила ему команда.

— Сегодня они остановили Уорми, — сказал Найлз. — Теперь я хочу в этой чертовой линии открыть для него несколько дыр.

Когда Уорми, пробежав пятнадцать нелегких ярдов, коснулся земли на тринадцатиярдовой линии, я ударил их гарда по спине и оттолкнул левого защитника. В следующем розыгрыше Уорми прошел еще десять ярдов к середине. Оставалось двадцать секунд, и Найлз велел Уорми убегать от таклов.

Я выполнил бросок, затем блокировал игрока слева и стал выискивать защитника, чтобы его сбить. Но тут меня вдруг ударили сзади, и я рухнул на спину в очковой зоне. Мир застыл вокруг, время вернулось к своему началу, звезды и планеты замерли на своих орбитах — в ночном воздухе прямо ко мне приближался неопознанный летающий объект. Я подался вперед, чтобы схватить его. Я поймал его еще до того, как сообразил, что это мяч. Уорми потерял мяч, который взмыл вверх и упал прямо в мои распростертые объятия. Я ткнул его в очковую зону и в тот же момент ощутил телом вес «Зеленой волны» — они навалились на меня всей командой, пытаясь вырвать мяч.

Когда свисток судьи оповестил, что «Пенинсула» заработала тачдаун, [106] Тачдаун — 6 очков. Тачдаун зарабатывается, когда игрок с мячом забегает в очковую зону соперника или получает пас, находясь в очковой зоне соперника. стадион взорвался. На часах оставалось пять секунд. Мы выстроились для дополнительного удара, я передал мяч обратно Найлзу. Он не опустил мяч, чтобы Чэд ударил. Найлз плясал по полю, ожидая, пока истекут эти последние секунды.

Болельщики гигантской волной хлынули на нас, окружили, мяли в объятиях, чуть не задушили от потрясения и восторга. Затем они побежали к воротам. Этот удивительный вечер навсегда отпечатался в моей памяти, и всякий раз, вспоминая о нем, я не могу удержаться от слез. Не веря своим глазам, я смотрел, как мои родители вместе с монсеньором Максом помогают обезумевшим от счастья болельщикам свалить на землю ворота. Я расхохотался, увидев, что Бетти Робертс от избытка чувств целует в щеку Уорми Ледбеттера. И расхохотался еще громче, когда Уорми вытер щеку грязным рукавом фуфайки.

Я обернулся как раз в тот момент, когда тренер Энтони Джефферсон пожимал руку тренеру Джону Маккиссику. Оба являли безупречный образец спортивного поведения. Я испытывал гордость от причастности к сегодняшней игре. Она изменила историю.

Я смотрел, как раскачивают ворота неугомонные болельщики, как мой отец, взобравшись на перекладину, оттуда руководит ими, а моя мать для удобства сбросила туфли и зашвырнула их куда-то. Она была заодно с толпой, которая наконец-таки обрушила упрямые ворота на землю в тот незабываемый, далекий вечер.

В том сентябре небывалая жара обрушилась на Чарлстон. Казалось, что полуостров закипает под медленно совершающим свой путь солнцем. Из-за близости Атлантики влажность стала невыносимой, деться от нее было некуда. Я вяло переходил из аудитории в аудиторию и несказанно радовался, если оказывался в одном классе с близнецами, с сиротами, с Айком Джефферсоном или с Чэдом Ратлиджем и Молли Хьюджер. За этими совпадениями я угадывал замысел матери: она составляла расписание так, чтобы я мог играть роль надсмотрщика за новенькими. Она им не доверяла, зачисляя в группу риска. Конечно, Шеба По с ее сияющей, ослепительной красотой по природе своей казалась моей интеллектуальной, рациональной матери врагом, исчадием ада, а Тревор По — существом, занесенным с неведомой планеты. Старла не могла скрыть своей душевной раны, внешним проявлением которой служил больной, блуждающий глаз. Найлз играл роль ангела-хранителя при сестре, но моей матери казался неприкаянным: юноша, замкнувшийся в себе, потому что груз взрослых обязанностей лег ему на плечи слишком рано.

— У этого мальчика никогда не было детства, — заявила моя мать как-то вечером за ужином.