Эустакиу Гомиш - Любовная лихорадка

Полковник Деусдедит, чья безупречная репутация могла продаваться на вес золота, был застигнут неподалеку от собора с женщиной, в малопочтенной позе. Падре Менделл спросил полковника, сошел ли тот с ума или просто паясничает. Тот ответил, что это неважно, но что он не умрет, прежде чем не наверстает упущенное за годы католической юности. В задумчивости непризнанный изобретатель побрел к себе, уселся там за письменный стол и принялся разглядывать блестящий тротуар улицы Конститусан.

Город превратился в кладбище. Залитые гудроном улицы оживлялись только телегами водовозов да катафалками. Алвин бродил по центру, размышляя о полумиллионе рейсов, оставленных на его счету неизвестным. Здесь чувствовалась рука баронессы. Алвин улыбнулся и ускорил шаг, хотя никуда не торопился. В их любовной связи денежные дела были необходимой частью наслаждения.

В окрестностях улицы Формоза слышались крики. Алвин поспешил туда и обнаружил скопление людей вокруг телеги. Рядом дрались мужчина и женщина, нанося друг другу удары головой и руками. Одна только лошадь оставалась безучастной к происходящему. В телеге неподвижно лежал мальчик лет восьми, светловолосый, хорошенький и мертвый. Женщина громко рыдала, пытаясь приблизиться к телеге и одновременно помешать ей уехать. Наконец, женщину оттащили прочь, кучер вспрыгнул на козлы и хлестнул лошадь. Колеса заскрипели по гудрону, и телега последовала дальше.

Кто-то пришпилил к двери монархиста Даунта молитву следующего содержания: «Император наш, сущий во дворце! Да будет имя твое упоминаться с уважением, да прольются на нас твои милости, да будет воля твоя и в провинциях, как в парламенте. Государственные ассигнования дай нам днесь, прости наше воровство, как и мы прощаем единоверцам нашим. Ниспошли нам умеренность в чаевых и избавь нас от республиканцев. Аминь».

Жозе ду Патросинио: «В Кампинасе всего шестьсот избирателей-республиканцев. Но ведь и спартанцев при Фермопилах было только триста человек!»

Именем республики друг друга приветствовали студенты, масоны и позитивисты. Скоро к ним примкнули и плантаторы, недовольные про себя тем, что их обобрали 13 мая. Ну а народ… что народ?

Придворный хронист, устроивший свой наблюдательный пункт на улице Увидор, в иронических выражениях описывал короткую прогулку императора под руку с императрицей. От него не укрылись ввалившиеся щеки, свисающая клочьями борода, сплюснутый в висках череп, тусклый, рассеянный взгляд. «Наш государь — старик лет шестидесяти», — так писал хронист.

Роясь в старом чемодане, стоявшем в гостиной, Алвин обнаружил, что Анжелика ведет дневник. Место было малоподходящим для хранения такого предмета, и Алвин заподозрил, что его положили туда нарочно. То была тетрадь пепельного цвета, в твердом переплете, с эпиграфом из Бенжамена Констана на первой странице: «Отвергай сколько угодно вещи и живых существ — ты не сможешь отвергнуть себя самого».

Что это могло значить? Алвин почувствовал ревность к тому, кто разделял с Анжеликой тонкость переживаний. Просидев несколько часов над записями, он ночью, с остекленевшим взглядом, появился перед Анжеликой и без единого слова накинулся на нее. Потом швырнул тетрадь ей в лицо. Анжелика разрыдалась.

«Дорогая сестра!

Наши родственники здесь, во Франции, — очень милые люди, кроме Кавако: он жесткий в обращении, как наждак. Я сняла удобную комнатку над конторой „Креди Лионнэ“, несмотря на протесты дяди Теодорико и Конде: дорогая, я открыла настоящую золотую жилу! Золото здесь, надо сказать, замечательное. Кавако подарил мне луидор в прелестной коробочке из металла, обтянутой золоченой кожей. Мне так хотелось расстаться с этим беднягой, но я все же дошла с ним до рынка у церкви Мадлен. Там какой-то парень с бельгийским акцентом, не обращая внимания на Кавако, всучил мне букет астр. Что за день!

Прощай,

Твоя Билота».

Ясно, что речь не шла о временном помутнении рассудка. Последние записи Анжелики были недвусмысленны: Алвину отводилась роль сексуального орудия, не более того. Вот запись от 12 апреля: «Жаль, что он ничего не дает уму, как давал Э. Б. Но зато если говорить об ощущениях, — это что-то необыкновенное. И это уже немало». И чуть подальше: «Вчера он был просто великолепен. Он извергал из себя республиканские убеждения с пеной на губах, словно конь маршала Деодору». Прочитав это, Алвин покраснел. Действительно, было нелепо обращать Анжелику в свою веру, ведь ей это сулило сплошную невыгоду. И он почувствовал себя тем самым конем — глупым, но полезным.