Юрий Черняков - Анклав

— Я сама ничего не соображала… Как увидела тебя, сама чуть не грохнулась.

Он прижал жену к себе и закрыл глаза. Значит, это был обморок? Стоило увидеть лицо жены, услышать интонацию ее вопроса про машину, как инстинкт самосохранения отключил сознание и не дал воображению дорисовать раздавленное тело дочери под колесами грузовика.

Впервые он потерял сознание давней зимой, лет десять назад, когда возвращался из командировки в Волгоград с температурой под сорок. В те дни со всего мира на Россию обрушились вирусы гриппа и снегопады, больницы были переполнены, дороги замело, и только Москва еще не отменяла рейсы — там успевали расчищать взлетные полосы. Он с трудом добрался до заваленного снегом аэропорта Волгограда и увидел толпы пассажиров, осаждавших кассы.

Кружилась голова, его шатало и тошнило. А народ все прибывал, и все желали одного: улететь в Москву. Чтобы не затоптали, он забился в самый дальний угол и сел на корточки. Начался бред, в голову лезла всякая чертовщина, а когда приходил в себя, было, как и сейчас, ощущение полной беспомощности и равнодушия к происходящему: будь, что будет.

Он очнулся, когда кто-то тронул его за плечо. С трудом открыл слипшиеся веки. Над ним склонились мужчина и девушка в форменных летных шинелях.

«Вам куда лететь?»

«В Москву…» — пробормотал он и сам еле услышал свой голос.

«Мы можем вас захватить, — сказал мужчина. — Скоро летим, у нас есть забронированное место. Давайте ваш паспорт, денег не надо. И ни о чем не беспокойтесь».

Колотов покорно отдал им паспорт и командировочное удостоверение. Почему выбрали именно его, хотя в зале было полно женщин с плачущими детьми, — этим вопросом он задался уже в Москве. Ему было тогда так плохо, что хотелось одного: чтобы все оставили его в покое. И когда они отошли, он снова впал в забытье.

Девушка через какое-то время вернулась, помогла ему подняться, довела до трапа самолета, где его подхватили другие.

Он даже не запомнил их лиц. Запомнил только нестерпимую, саднящую боль в ушах, сопровождавшую его до самого Внукова. Стюардессы давали ему таблетки, поили чаем. А когда прилетели в Москву, одна из них поймала такси и назвала его адрес…

Ангелы, больше некому, спустились с небес, чтобы спасти и сохранить. Да еще отнесли домой на своих крыльях.

— Молись, — тихо сказал он жене. Наткнувшись на ее недоумевающий взгляд, еще раз повторил: — Молись за нашу девочку. — И закрыл глаза, пытаясь вспомнить хоть какую-нибудь молитву.

«Вдруг Он есть? Тогда как бы Его уговорить… Пусть послушает меня, убежденного безбожника. Молитв я не знаю, но разве нельзя Его попросить просто, по-человечески? Например, избавь меня, Господи, от неизвестности, а с тем, что станет известно, я сам как-нибудь справлюсь… Моей верой всегда было искреннее убеждение, что Его нет. Но сейчас было бы лучше, чтобы Он был. Тогда можно переиграть то, что уже случилось… Ведь именно для этого Его придумали, не так ли? И, возможно, эта пробка — данное Им мне время, последний мой шанс прозреть? И обратиться в веру? Да Бога ради! Я только за! Лишь бы моя девочка была жива… Хотя нет, вспомнил, запала как-то в память молитва Франциска Ассизского, Маша Чуднова ее читала у камина, а я, помнится, просил повторить: „Побуди во мне стремление не к тому, чтобы меня утешали, но чтобы я утешал. Не к тому, чтобы меня понимали, но чтобы я понимал. Не к тому, чтобы меня любили, но чтобы я любил. Ибо тот, кто дает, — получает, кто прощает другим — тот прощен будет“.

Вот пусть Он подаст мне пример великодушия и простит меня за мою дерзость, тогда я прощу Ему за дочь…

И еще где-то слышал: „Господи, как велик Твой океан, и как мала моя лодка, на которой я дерзнул его переплыть…“ Вот именно что мала. Но не Божье это дело — пользоваться моей малостью и беззащитностью! Конечно, я по глупости дерзнул переписать Его историю и легко отделаюсь, если Он просто заберет мою жизнь… Но не означает ли это одновременно, что я все-таки что-то там нащупал и потому Он на меня разгневался?

Я согласен: это гордыня, которую Он терпеть не может. И поэтому Он избрал для меня такую казнь — пережить своего ребенка. А я с благодарностью приму из Его рук нескончаемую агонию доживания в немоте и беспамятстве, я забуду все, что знаю и умею, и что дерзнул о Нем помыслить, пусть только вернет мою девочку… Ему — Его, кесарю — кесарево, а мне — ее! И пусть забирает у меня что захочет. Да, я тварь раздавленная, я права не имею, но если Он откажет мне в такой милости, а для Себя в такой малости, то…»