Юрий Черняков - Анклав

В итоге Колотов очухался рано утром от хлопка дверцы холодильника на кухне, где у хозяина всегда охлаждалась пара-тройка бутылок пива. Прислушался к томительному бульканью, сопровождаемому постаныванием, а когда сквозь дощатую стену стало доноситься сопение и шелест страниц, ясно представил себе Голощекина — лысого, пузатого, в трусах и очках, читающего его нетленку в засаленном и продавленном кресле…

Примерно через полчаса стало тихо, и Колотов осторожно поднялся с дивана, приоткрыл дверь. Голощекин мирно спал в своем кресле. Часть страниц лежала у него на коленях, часть рассыпалась на полу.

— Саня, я не сплю, — сказал Голощекин ясным голосом. — Заходи, поправь здоровье. Это там, ты знаешь. Кефира, увы, не держу… — И, кряхтя, стал поднимать листы с пола.

— Саня, ты знаешь, как я тебя люблю, — начал он издалека, дождавшись, когда Колотов допьет пиво. — И как за тебя, черта, переживаю. Ответь по совести, что это на тебя нашло?

— Сам не пойму, — признался Колотов. — Лезет в голову…

— Муза зачастила?

Колотов пожал плечами. Голощекин взял несколько страниц, стряхнул с них крошки и пепел.

— Где это место?.. Ну, где бывшему красному комдиву вместо приговора зачитали… как там у тебя?

— Постановление генпрокуратуры о его посмертной реабилитации, напомнил Колотов. — Он обрадовался и заорал: «Да здравствует товарищ Сталин!»

— Да, и его тут же расстреляли. Смещение времен, так сказать… Это еще ничего, читабельно… Только, ради Бога, поменьше публицистики, в ней ты не силен. И заруби на носу: Советский Союз начал разваливаться, когда у советского человека вера в светлое завтра стала трансформироваться в уверенность в завтрашнем дне. А сегодня она сменилась надеждой, что завтра его обманут более изящно, чем вчера… Кстати, эпизод про то, как бедная девушка убиралась у богатых господ, а у тех была огромная рыжая кошка с разноцветными глазами и лисьим хвостом, лучше бы убрать…

— Бред, — согласился Колотов. — Слушай, может, у меня крыша поехала?

— Немного сумасшествия в этом деле не помешает, — пробурчал Голощекин. — Особенно когда не хватает самоиронии… А эта история с кошкой, она-то из какого-то сора выросла?

— Да вот привиделось, будто хозяйка подарила служанке свои старые наряды, а кошка той же ночью пришла к ней и до утра орала под дверью и била хвостом, пока та не вернула все платья. Я сначала сам не понимал, откуда это взялось, потом вспомнил рассказ Маши Чудновой о кошке, которую накануне октябрьского путча девяносто третьего года кто-то столкнул в затопленный подвал и она там долго кричала. Для Чудновых это был некий знак.

— Ну, Маша… это известно, — пробормотал Голощекин. — Всегда была слишком впечатлительна… Но я хотел тебя спросить о другом… Ага, вот это место. Здесь уже посерьезнее. Платон называл это эйдос. Знаешь, что это такое?

— Исидор объяснял, — кивнул Колотов. — Но ведь у тебя наверняка другое толкование?

— Не у меня, а у Аристотеля. — Голощекин хмурился и листал дальше. Мысли Бога, проще говоря.

— Или Сатаны?

— Может, и так. Главное, Саня, они к тебе приходят, а уж как их назвать, предоставь это нам с Исидором. — Он перелистал еще несколько страниц. — Боюсь, эсхатология, которую он тебе постоянно вдалбливает, до добра не доведет… А здесь видно влияние «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. Вот это место. Я говорю о пари между Сократом и Алкивиадом, заключенное лет через двести после их смерти, уже в астрале.

…АЛКИВИАД (бывший автократор Афин). «Сначала я решил, что Сократ тоже горит желанием отомстить за свою гибель, как я отомстил погубившим меня персам. Для этого мне понадобился земной сын, рожденный от Олимпиады, жены македонского царя Филиппа. Мой сын Александр перехватил через край, завоевав не только Персию, но еще полмира в придачу. И старик гневно клеймил меня за пролитую кровь, но потом вдруг замолчал и задумался лет на двести. И, наконец, сказал, что ему тоже нужен сын от земной женщины, и я должен ему в этом помочь. Я стал над ним насмехаться: кто может родиться от тебя? Только такой же нищенствующий философ, пристающий со своими вопросами и нравоучениями, как овод в жаркий полдень. Но он же упрямый! Набычил свой огромный лоб, выставил вперед седую бороду и сослался на своего ученика Платона, сказавшего, что лишь после смерти открываются истины, неведомые живым. Так вот он хочет нарушить этот закон и открыть их устами своего сына живущим. Это будет целительный бальзам неземной мудрости, проливающийся в изболевшиеся души, подобно целебному лекарству в незаживающие раны.