Владимир Ионов - …А родись счастливой

Люба дрогнула от такого звука и, не теряя Дурандина из вида, стала легко передвигаться по комнате от серванта к камину, оттуда — в угол за торшер, потом — к дивану. Глазомер у неё оказался верный, и, сколько ни шагал к ней Степан, расстояние между ними не убывало. Ей даже весело стало глядеть, как топчется он за ней в полушубке и шапке, взмокший уже от неуклюжести.

А Дурандин потел не от шубы. Он же сказал ей, что хотел сказать: «Давай переедем». Вместе, значит. Ну и что же, что не ответила? Гляди, балуется с ним, скачет с места на место. Взмокнешь тут, когда рядом такая краля, какую не то, что в селе или райцентре не сыщешь, да и в области-то — искать да искать! «Ну, балуй, скачи, думай, что не словлю!» — радовался Степан и делал ещё шаги, казавшиеся Любе один нелепее другого. А Стёпа-то считал их на пять ходов вперёд. Сокольников ведь когда-то говорил ей, что шофёр у него — охотник такой, что лису чуть ли ни руками берёт, а она это забыла или про это теперь не думала. Перебегала с места на место и совсем потеряла страх перед парнем, будто он в жмурки с ней играл.

— Ой! — тоненько визгнула она, когда ткнулась спиной в стекло книжного шкафа и увидела, что метаться ей больше некуда: с одного бока — лебединой шеей выгнутый подлокотник дивана, с другого — сервированный для Митрича столик, а впереди — всего уже в шаге от неё — пахнет потом и гуталином краснорожий бугай, закативший глаза под шапку.

— Ты чего, рыженький, ты чего? — дрогнула она голосом и стала щупать за спиной рукой, чтобы, вжимаясь в шкаф, не сесть на стайку дымковских «барынь», гуляющих по нижней полке, или схватить которую-нибудь для обороны. Кукол рукой не нашарила, зато за плечом Степана, как спасение, увидела портрет Сокольникова. — Ты гляди, кто на нас смотрит. — Люба ткнула Дурандина в плечо, чтобы оглянулся.

И охотник — вот зелень-то! — обернулся. Сафроныч в расстегнутой рубашке, со взбитыми ветром волосами смотрел с фотографии с плутоватой улыбкой, будто собирался сказать: «Жмёшь на газ, Стёпа? Быстро!» Чуть-чуть, самую малость тронула, остудила Дурандина фотография новопреставленного шефа, и пришлось переводить дух, остывать совсем, потому что Люба сиганула через диван к камину так, что он не поспел ухватить её за свитер, а у камина ей в одну руку попался телефон, а в другую — кочерга из витого латунного прутка. Какие три цифры выкрутились у неё на диске, она и сама не поняла, а трубка ответила.

— Минуту! — приказала ей Люба и присела на приступок камина спиной к жидкому огню догорающих головешек. Ноги — подарок ей от судьбы — тряслись от напряжения и плохо держали. Чтобы скрыть это от Степана, зажала в коленях терпеливо потрескивающую трубку.

— Волосы, гляди, припалишь, — переводя дух, сказал Дурандин.

— Не твоё дело. Что захочу, то и спалю, — отрезала Люба дрожащим голосом.

— За чем же красу-то такую палить?

Люба мотнула головой, перекинула волосы на грудь, наклонила в их сторону голову и, сбоку глядя на оплошавшего охотника, сказала:

— Шёл бы ты остудиться, а? Нужен будешь, позову, а полезешь ещё — этой штукой огрею. — Потрясла кочергой и положила рядом, под руку.

— Прости, если чего не так сделал, — колыхнул тяжёлой головой Степан. — Я разве зла хотел?

— А чего же ты «хотел»? — спросила Люба насмешливо.

Дурандин вяло пожал плечами и отвернулся к окну, совсем как бывало в школе, когда не знал, чего отвечать на докучливые вопросы учительницы. А на такой вопрос чего ответишь? Хотел, чего все хотят. Сама крутится перед носом, как сучка течная, — обалдеешь.

— Чего сделаешь-то? — проговорил он трудно. — Я без тебя не могу больше.

— Здрасте! — откликнулась Люба так, как в парикмахерской откликалась на признание очередного клиента. Мерзко вышло. Сама почувствовала это и стала поправляться. — Не дело ты чего-то говоришь, Стёпа. — Попробовала улыбнуться. Получилось. Даже что-то ответное вызвала, не поняла только что, потому что Дурандин опять отвернулся к окну.

— Не дело, значит, говорю? — спросил он. — Дело ли? Чего же дразнишь-то тогда?

— Как дразню?

— А так и дразнишь. Подходишь близко. Передком вертишь.

— Я? На самом деле? — Любе стало весело от такого укора, даже трусливая слабость пропала в ногах. Она поднялась с приступка, положила трубку на аппарат, но кочергу не забыла, взяла в руку витую тяжесть и, поставив на место, покрутила ею туда-сюда. — Проси, Стёпа, если близко прошла. Вот уж никак не думала…

— Бревном считала? — Дурандин развернулся к ней. — А то я не вижу, когда просто проходят, а когда не просто. — Голос его терял покорность, Степана снова подымало на дыбы, и Люба, всё ещё настороженная, уловила это.