Владимир Ионов - Гончарный круг

— Соли какие-нибудь или отложения. Не геолог я, не знаю.

— Денис Михайлович, я пойду, пожалуй? — донесся сверху голос Василия.

— Добро.

— Может, и соли, — продолжал старик. — А на язык-то пресная. А это вот моя самая! Вота скоко! Еще сто лет крути, и останется. — Он походил по яме, обшлепывая ее рукой то по одной стенке, то по другой. Дом он так не показывал гостям, как показывает яму, — что значит гончар, а не плотник! — Масло, а не глина! Хоть бы камешек какой али сорина — ни! Одна чистая глина. Художник тут как-то приезжал ко мне из города, мастер тоже. Завидовал. Мешок моей-то глины увез. Ну, правда, он в форме вертит. Показывал мне. Складно. А я не могу. Форма дак форма и есть — не своя рука… Цельный-от мешок не снести будет. — Он взял откуда-то со своего места солдатскую штыковую лопатку, срезал пласт глины. — Десятка на три кринок будет. Хватит нам?

— Вполне.

— Ну и ладно. А мало будет, дак еще придем.

…Обратная дорога была быстрей. В подлеске их встретили Макар с Ваняткой на Елке, запряженной в одер для сена.

— Бог в помощь, старатели! — поприветствовал Макар гостя и приятеля и развернул одер к деревне. — Ну-ко, давайте ноши-то. Садись, Михайла, на мое место, нагрел я его. — Макар перекинул колоду через укосины одра, примостился на другой стороне.

— Я пешком пойду — складней будет.

— Тезево растрясешь? Чай, не родить тебе.

— Горю, пойду дак!

— Да иди, иди, батюшко. Было бы ведь сказано. На-ко вожжи, Денис. Да не гони больно-то, а то хожалый отстанет у нас.

Михаил Лукич пошел по колее за одром. Спина опять заныла, и он не сел к Макару, чтобы не растрясти ее окончательно. Солнце палило сзади, и плечи чувствовали, как оно палит, а пояснице было холодно, словно приложился спиной к стенке ямы.

Спрыгнул с одра Ванятка, сказав, что с дедом Мишей идти ему будет способнее.

— Видал, Денис, скудельников? — подмигнул Макар. — Такой уж у них цех: друг на дружку глядят. Раз уж один пешком пошел, то и другой не промажет.

Что-то уж больно веслым Макар гляделся сегодня. Голова у его висела низко, дым от цигарки он пускал через нос и не отмахивался от него, а все жмурился и улыбался, поглядывая на босоногого приятеля.

— На-ко вот, держись! — Он потянулся назад, чтобы разобрать веревку от гнета, но Михаил Лукич перехватил ее и ловко напутал Макару на голову несколько петель.

— Сам-то привяжись, — сказал он и на случай отстал от одра.

— Ладно, леший тебя дери! — засмеялся Макар. — Не говорил я, как к медали тебя представляли?

— Поговори-ко мне! — пригрозил Михаил Луки и хотел опять поймать веревку, чтобы накинуть ее на Макара, но тот отдернул конец. Угрюмая рыжая кобыла напугалась веревки, дернула одер и понесла его неохотной рысью. Денис прижал к себе камеру, спросил:

— Обрядились вы, что ли, с утра у меня?

— Обряд, што сокол — поймал да слопал, — ответил Макар и натянул вожжи. — Елка охотно встала. — Захромал чего-то приятель-от наш. Погоди, сядет. Чего окопытел-то?

— В крестец стрельнула лешая, — сказал Михаил Лукич. — Поезжай, не сяду.

— А щас я заговорю тебе его. В котором году тебя к госпиталю-то приписали?

— За год перед концом. — И догадавшись, о чем вздумал рассказывать Макар, Михаил Лукич только слабо махнул рукой и улыбнулся, мол, мели Емеля, — твоя неделя…

— Война у нас деревни-то вычистила до последнего мужика. Стариков оставила, да вроде меня которые: кто с колодой, кто с килой. А Михайла крепкий еще был, его — к ряду. Повоевал малость при артиллерии. Скоко немца перебил, это у немца и спрашивать, а то сам-от и соврет, артиллерист! Но и немец его раз хлопнул. Землей, правда, а не чем другим, но морозы стояли, земля-то почище железа спеклась… Ну, хлопнуло и хлопнуло. Наружное чего было, зажило, а чего изнутри не так стало, дак не видать. Заговариваться стал маленько. Чего ты все говорил-то?

— Леший ты — вот чего.

— Ну да! Пел, а не говорил. На веселом деле, видать, присыпало. И чего выходило? Начальство ему приказ какой-нито, а этот в ответ: Деньги были — не купила/Меднова подсвешника!.. А знали, что он еще за прошлую германскую Георгия имел, уважали. Дурит, думали, кавалер, или веселый такой, так это для войны вполне подходяче. А этот попоет да перестанет. И воевал так-то. За оборону Москвы медаль заработал — зря не давали. А тут как-то немец ихнюю батарею отрезал от остального дивизиона, и знай себе прет на них да, главно, связь перекусил. Командир сажает против себя Михайлу, дает ему катушку проводу и устное донесение. «Ползи, — говорит, — георгиевский кавалер. Пробьешься — все живы выйдем, а сгинешь, — и мы туда же. И давай-ко, для верности, спой эту свою, про подсвешники». Оторвал им Михайла всю частушку, как есть, аж немцу слыхать стало. Тот им со смеху такого огня дал — голову не подымешь. И к дивизиону всю дорогу перепулеметил — не сунешся. Пришлось Михайле кругаля заворачивать. В чужой полк заполз. Там, как водится, в штаб, аж к самому начальнику в землянку. Тот, мол, ему: давай коротко, но по порядку. А этот, на полной-то вытяжке, рука — к шапке, и отвечает: «Так што разрешите доложить, деньги были — не купила меднова подсвешника!..» И больше ни в зуб, токо глазищами своими вселенскими лупает. По проводу, который он с собой приволок, узнали, в чем дело, меры оказали батарее, а кавалера — в госпиталь. Там опять: глядят снаружи — чисто. И чуть под трибунал не отдали, мол, не то, дед, поешь. Домой захотел, на печку? Да и мы, мол, не дураки из себя. Спасибо, командир батареи выручил, объяснил, кому надо, что такой уж он есть, боец Болотников. Отдайте, мол, его обратно для прохождения дальнейшей службы при батарее. Он хошь и запевается другой раз, зато наводчик по первой статье… Не отдали. Списали в обоз. Так обозником и в наступление двинул. А вот уж из обоза-то его к госпиталю и приписали. Допелся. Ну-ко, Михайла, спой всю-то, послушают щас.