Аксель Сандемусе - Оборотень

Гюльнаре пришлось бежать на трамвайную остановку, чтобы успеть ко времени, обозначенному в расписании. Эрлинг не успел даже спросить, встретятся ли они еще раз. Она махнула ему из трамвая, он махнул ей в ответ, и его чуть не задавила телега, груженная старой мебелью. Возчик раскричался, и тут уж Эрлинг взял свое — он тоже умел браниться: Пьяная скотина! Какой дурак дал тебе эту телегу для пива, чтобы перевозить свою вонючую мебель! Возчик чуть не свалился от смеха со своего воза, когда понял, что они с Эрлингом одного поля ягода. Эрлинг рассердился еще и потому, что ободрал колено, он сложил руки рупором и заорал во все горло: Проклятый мазурик! Ты украл эту телегу!

До захода солнца он бродил по улицам. Может, где-то есть мир, в котором и для него найдется местечко? Гюльнаре была такая веселая… Или она всегда такая? У причала они гуляли, скрытые от всех штабелями досок, там не было ни души, но Гюльнаре не испугалась. Эрлинг чувствовал себя избранным. У него и в мыслях не было обидеть ее, но ведь эти благородные считали, что от таких, как он, всегда исходит опасность.

Он вспомнил Ольгу из Рьюкана и крепко зажмурился, этот рефлекс преследовал его всегда, когда он сталкивался с дурным запахом. Ольга была девушка из его среды, он хотел соблазнить ее, а вместо этого напугал весь Рьюкан. Той летней ночью 1915 года мечта о чем-то, чего он не мог объяснить, преследовавшая его с детских лет и со временем сильно потрепанная, вырвалась, сверкая золотом, из своей тюрьмы и расцвела в его сердце, хотя даже много лет спустя он не решался поверить и у него не было случая убедиться в реальность этой мечты — мечты о доброте, о сдержанности и доброжелательности, о дружеских беседах на всевозможные темы, за которыми не крылось бы коварства, смутной мечты о мире и оттепели в душе, заставлявшей его плакать и тосковать.

Неслышными шагами Эрлинг вошел в квартиру дяди Оддвара и тети Ингфрид, где, как всегда, пахло постелью, пивом и водкой. Эти беспечные пьяницы, громко храпя, крепко спали в объятиях друг друга, что случалось часто, несмотря на то что у них были отдельные кровати. Они напоминали тугой узел из двух коротких и гибких человеческих тел. Черт меня побери, тяжело бормотал дядя Оддвар. Он всегда спал с открытыми глазами, но закатывал их так, словно изучал во сне свою душу. Дети спали на двухэтажной кровати. Они лежали, точно на полках какого-то детского склада, откуда их можно было достать в любую минуту. Эрлинг быстро разделся, повесил в общий шкаф свой выходной костюм, надел рабочее платье и, усталый, блаженно растянулся на полу, подсунув под голову рулон туалетной бумаги. Он никогда не видел таких рулонов, пока не попал к дяде Оддвару и тете Ингфрид, которые каждую субботу покупали по несколько рулонов для детей. Дети любили с ними играть, особенно в ветреную погоду, с наступлением темноты им разрешали пускать из окна эти бумажные ленты. Родители сидели каждый со своей бутылкой и громко смеялись. Пока дети были маленькие, это была счастливая семья.

В 1940 году Эрлинг придумал, что, если его схватит гестапо, он скажет, что из-за давней травмы спины у него бывают сильные боли, когда он неудобно лежит ночью. Тогда его наверняка бросят в камеру без топчана и, может быть, ограничатся этим родом пытки. Он любил спать на полу.

Но в ту ночь после встречи с Гюльнаре ему было трудно заснуть. Каждая мелочь вдруг приобретала значение, и Эрлингу казалось, что в его жизни наконец-то произошло чудо, а все из-за того, что ему пришло в голову разглядывать в дурацкой витрине какие-то дурацкие туфли. Он лежал на полу счастливый, пылая юношеским жаром, а потом заснул, и ему приснилось, что он, лениво взмахивая руками, плывет голый по реке, горячей кровавой реке и этой же кровью утоляет подступающую иногда жажду. Он решил не сдаваться, пока снова не встретит Гюльнаре.

К вечеру он был уже на том месте, где встретил ее накануне, но спрятался в подворотне. Сердце его забилось от радости, когда он увидел ее на противоположной стороне улицы. Он незаметно вышел из своего укрытия. Наконец они оказались лицом к лицу, одинаково стесняясь признаться, почему пришли сюда.

— Я подумал, что опять встречу тебя здесь, — в конце концов сказал Эрлинг.

Мужская гордость не позволила ему солгать, будто он пришел сюда случайно.

— Я тоже подумала, что, может, ты придешь сюда, — сказала Гюльнаре, глядя в сторону. — Мне так стыдно, — прошептала она и покраснела еще больше.

На этот раз маршрут прогулки выбрала она, но сделала вид, что они случайно пошли в этом направлении. Эрлинг прочел название улицы: Пилестредет; впрочем, вскоре он уже не понимал, где они идут, и не смотрел на таблички. Они вышли куда-то, где было много садов и на улице росли деревья. Гюльнаре вздохнула с облегчением: