Александр Чехов - Тайны живописи

Они купались, играли, плясали и прыгали, взявшись за руки, через костер, потом сидели вокруг огня, смотрели на пламя и разговаривали, пока не стемнело. Олег много шутил, рассказывал о своей бурной молодости, о том, как работал в райкоме комсомола, дойдя до должности секретаря, как ушел с первыми рыночными веяниями, создав едва ли не первый в их маленьком городке кооператив, как быстро прогорел, перебрался вместе с Викой в Нижний и начал все заново, практически с нуля — рассказчик он был замечательный, все смеялись до коликов — над ним, над его открытой, почти детской непосредственностью и частой курьезной невезучестью, над его бывшими друзьями и коллегами, каждый из которых был странен и комичен по-своему. Вечерело, ветер подул прохладой, шумная компания, обустроившаяся на берегу справа от них собралась, загасила костер, упаковалась в «Волгу» и уехала, зато приехала новая, с палатками, в ночь, они расположились чуть дальше и тут же кто-то, едва выйдя из машины, бросился с диким тарзаньим криком в теплую воду.

Лена догрызла яблоко и, привстав, выбросила огрызок далеко-далеко. Села, поежившись, накинула на плечи Мишину рубашку.

— Замерзла? — спросил Миша.

— Нет, ничего… Хорошо, что у нас есть зима.

Олег удивленно посмотрел на нее.

— Не понял, ты о чем?

— Представляешь, если бы мы жили на экваторе где-нибудь. Каждый день был бы такой вот пикник, этот костер, этот лес, озеро, река или море, солнце или звездная теплая ночь. Мы бы, наверное, не замечали, как прекрасно все это, как это все хорошо.

— Мы бы просто привыкли, — заметил Миша.

— Да, к хорошему быстро привыкаешь, — добавила Вика.

— А отвыкать потом… — протянул Олег, и после паузы добавил, — М-да. А ведь придется.

— Может быть это и хорошо? — сказал Миша, — Мы обречены сносить временность всего, что нас окружает, временность нас самих. Это придает блюду нашей жизни привкус перца. Мы острее понимаем, что значат три месяца лета, костер, лес, озеро, что такое любовь к женщине, что такое счастье, что такое мгновение счастья, мы учимся ценить это мгновение и наслаждаться им.

— Золотые слова! — зааплодировал Олег, — Мы бы так и остались на деревьях, если бы не зима, если бы нашим предкам не нужно было бороться за это сиюминутное счастье. Только сиюминутность эту понимать нужно не умом…

— А чем? — спросила Лена.

Олег пожал плечами.

— Душой, наверное. Почувствовать ее надо, понимаешь?

В воздухе повисла пауза. Олег и Лена смотрели друг на друга, и этот взгляд мог означать все, что угодно. Миша по очереди оглядел их обоих, он действительно не знал, плакать ему или смеяться.

Костер постепенно догорал, уже не потрескивая весело, тихо, незаметно, почти без дыма, в него уже никто не подбрасывал сухих веток, вскоре остались одни лишь тлеющие угли, красиво мерцающие оранжево-красным в наступающих сиреневых сумерках.

Уличный фонарь нарисовал четыре узорчатых квадрата — на книжном стеллаже и полках, узоры на них — ветки и листья — медленно колыхались от ветра. Лена спала сладко, крепко, не замечая ничего вокруг, окончательно и бесповоротно улетев в мир собственных снов и иллюзий. Вот она лежит на правом боку, положив под щеку ладонь, обнаженная левая рука свободно вытянута вдоль тела, светлые волосы хаотично растрепались по подушке. Негромкое дыхание, чуть приоткрытый рот — милое, невинное, как у большинства спящих людей, лицо. Электронные часы мигают зеленым светом. Три часа ночи.

Вечером они были у Андрея и Оли — вышла довольно милая вечеринка из тех, которые Миша особенно любил — с творческими, и поэтому хорошо понимающими друг друга людьми — читались стихи, отрывки пьес и сценариев, говорили о постмодернизме и уже далеко не новой «новой волне», о фильмах Кустурицы и книгах Пелевина, пили чай, обсуждая результаты последнего Каннского фестиваля. Андрей писал какую-то новую пьесу, об этом Мише тайком намекнула Оля, но ни сюжет, ни идею, ни даже название он из авторского суеверия не хотел никому говорить, пьеса была написана уже примерно наполовину, он хотел закончить ее к осени, чтобы показать в Москве. Еще они смотрели телевизор, слушали музыку, в общем, вечер удался. Лена говорила мало, предпочитая молча и как-то многозначительно улыбаться, один раз прочитала свои стихи, сказала, что писала фантастические рассказы, когда училась в школе, которые, впрочем, она никому никогда не покажет. Засидевшись допоздна, они возвращались домой пешком — семь трамвайных остановок, не очень много, тихой и теплой июльской ночью, в которые так приятно бродить с девушкой или одному по старым кварталам города. Деревянные, всегда тихие, резные, засаженные по обеим сторонам тополями улицы этой части Нижнего постепенно исчезали с лица земли, уступая место стремительно наступающим красно-белым кирпичным стенам высотных новостроек, огромных, по своему красивых, конечно, но все же как-то удручающих своей массой и искусственностью муравейников. Не везде, разумеется, кое-где, ближе к деловому и культурному центру, новые дома по настоящему радовали глаз изысканными башенками, мансардами, лепными карнизами и красными черепичными крышами — словно уголок Франции или Швейцарии, Миша никогда не был за границей, но думал, что европейские города, особенно почему-то швейцарские, должны выглядеть именно так — непременно с мансардами, черепицей и булыжной, очень модной в последнее время в России мостовой.